У чужих людей - Сегал Лора
Назавтра у мистера Хупера был выходной, и он с утра уехал на свой участок, где выращивал овощи для семьи, а остальные домочадцы отправились на футбольное поле и под моросящим дождем простояли весь матч. Команда Алберта — он был вратарем — из-за него продула.
— Он так хорошо играет, — говорила миссис Хупер. — Земля только очень скользкая, трудно ему.
Дон, как подобает примерной девушке, осталась с матерью за боковой линией, а мы с Гвендой, чтобы поддержать Алберта, толклись позади ворот. Каждый раз, когда противник бил по воротам, он прыгал навстречу мячу, пластаясь в воздухе, и мяч летел под ним в сетку. Страдая от очередной неудачи, мы бежали к Алберту, чтобы помочь счистить грязь. Пока Гвенда протирала ему носовым платочком заляпанные глаза, я стояла рядом и держала ее сумочку.
— Отличный был прыжок, — утешали мы Алберта. — Но мяч-то был мертвый, такой в жизни не взять.
Потом мы все вместе шли домой, Алберт шагал в середине.
— Ты здорово играл, — хором уверяли мы.
Дон держала его под руку, с восхищением глядя ему в лицо.
— А в ихней команде те еще игроки! — говорила она. — Вообще не соображали, что они на поле делают.
Вот удачный момент добиться благосклонности Алберта!
— А верзилы-то какие! — вставила я.
— Тоже мне верзилы! — взвилась Дон. — Алберт сам не коротышка.
— До чего ж земля сегодня скользкая! — восклицала миссис Хупер.
Но Алберт сознавал, что во вратари он ростом не вышел и матч запорол. Остаток дня он пытался нас веселить. Мы с Гвендой пошли наверх в мою комнату. Гвенда стояла у окна спиной к двери, как вдруг на лестнице раздался резкий оглушительный стук. Гвенда так и подскочила. Тут в дверях возникла огромная безголовая тень с воздетыми руками. Гвенда покраснела, побелела, задрожала и разразилась слезами. Я тоже заплакала, причем ни с того ни с сего, ведь я сразу поняла, что ничего особенно страшного в видении нет — все тот же Алберт, а голову он спрятал под надетой задом наперед курткой. Когда он вырос на пороге моей комнатки, рыча и оглушительно, как бичом, щелкая кожаным поясом, у меня даже сердце не екнуло. Я ревела просто за компанию с Гвендой. Прибежала миссис Хупер и ужаснулась:
— Ох, Алберт, ты только взгляни, что ты натворил!
Присев на край моей кровати, она обхватила нас руками, привлекла к себе и стала качать на своей мягкой груди. Мы с Гвендой завыли в голос.
Алберт попятился из комнаты, чертыхаясь и бормоча, что просто хотел пошутить.
— Не смей богохульничать в нашем доме! — вскричала миссис Хупер.
Ласково нашептывая слова утешения, она повела нас вниз, и мы продемонстрировали Алберту свои заплаканные физиономии. Он укрылся в посудомоечной и расхаживал там из угла в угол. Потом ушел и вернулся с новой игрой, надеясь нас ею увлечь, но не тут-то было: мы слишком расстроены, заявили мы с Гвендой, так что ради Бога убери свою игру.
Помню нижнюю полку кухонного буфета, на которой справа лежали все игры Алберта. Я упорно надеялась, что однажды вечерком вся семья расположится вокруг стола и мы во что-нибудь сыграем, но мистер Хупер, прихватив газету, неизменно пересаживался в свое кресло, а миссис Хупер, наводя порядок, сновала из кухни в посудомоечную и обратно. Мы с Гвендой устраивались за столом рисовать. Дон вздорила с Албертом, а он крутил ручки приемника, ловя в эфире танцевальную музыку. Его приемник был для меня сущей напастью, за одним-единственным исключением: музыкальная пьеса без слов, и называлась она «В гостиной восемнадцатого века». Как-то в четверг приехали мои родители проведать дочку, и я весь день ждала, что ее передадут, очень уж хотелось, чтобы мама ее услышала.
— Вот! — наконец закричала я не своим голосом. — Слушай, слушай! Нравится тебе? Нравится?
— Боже мой! — воскликнула мама. — Это же Моцарт, соната до мажор для фортепьяно. Я сама ее когда-то играла! Господи, что они с ней сделали!
— Ужас какой! — поддержала я маму, про себя радуясь, что по счастливой случайности я не успела признаться, какой красивой, на редкость благозвучной и приятной показалась мне эта музыка.
Когда мы пили чай, к нам присоединился Алберт. В присутствии моих родителей он сидел пасмурный, смущенно потупив взгляд, и не проронил ни словечка, зато потом, когда они уехали, пустился в пляс вокруг стола, насмешливо напевая фальцетом мою любимую мелодию. Наблюдать, как сутулый приземистый Алберт выписывает кривоватыми ногами па менуэта, было неприятно, я отвела глаза — так стараешься не смотреть на человека, попавшего в неловкое положение.
Я предпочитала не замечать Алберта. Но при этом внимательно наблюдала за Гвендой: она как ни в чем не бывало разговаривала с ним, спокойно глядя на его постоянно воспаленную кожу под носом и отвратительные пурпурно-розовые прыщи, усеявшие юношескую физиономию. Как ей это удается? Я терялась в догадках.
Однажды мы с ним случайно встретились у нашей калитки; деваться было некуда, пришлось вместе идти по узенькой дорожке к задней двери. Я изо всех сил прижималась к стене дома, избегая малейшего прикосновения и в то же время ощущая тепло, исходившее от его тела. Не закрывая от смущения рта, я несла какую-то чушь, очень напоминавшую заигрывание.
— Слышишь, как пес заливается? Знает, что мы идем. Интересно, он уже понял, что это ты и я?
Алберт не проронил ни слова. У задней двери возникла минутная неловкость: мы оба одновременно потянулись к дверной ручке, и наши глаза непроизвольно встретились. Прежде чем отвести взгляд, я успела изумиться: вместо ожидаемой неподдельной ненависти — ведь из-за меня он лишился своей кровати и комнаты, — непроницаемая синева. Разобиженная, я направилась в кухню впереди Алберта. Вокруг тишина. В доме ни души. Осознав, что мы с Албертом оказались наедине, я пришла в ужас, пробормотала, что мне надо разобрать ящики комода, и помчалась наверх, в свою комнату.
Внизу завопил приемник. Я плюхнулась на кровать и дала волю фантазии: глядя Алберту прямо в лицо, я говорю: «Неужели тебе не понятно, что ты нравился бы всем гораздо больше, если бы лучше относился к людям и соблюдал приличия?» В моих мечтах Алберт преображался в благонравного молодого человека, прямо-таки джентльмена, — и всё благодаря мне.
Я сидела наверху, пока не услышала, что пришел мистер Хупер. Только тогда я спустилась на кухню. Украдкой посмотрела, какие у него глаза. Глаза оказались карие, а не чужие холодные глаза христианина, как у Алберта. Я знала, что мистер Хупер тоже христианин, но хотя бы не голубоглазый христианин. По сути, мистер Хупер и Гвенда — евреи; я признала их своими.
Гвенда мне ужасно нравилась. Сколько я помню, мы поссорились только раз, когда вместе рисовали; я тогда впервые проявила деловую сметку. У Гвенды уже был свой набор цветных карандашей, он отличался от моего, и мы разработали систему взаимообмена: если она брала у меня, к примеру, розовый карандаш, я брала у нее голубой. Но мой розовый карандаш, которым я никогда не пользовалась, был длинный, а ее голубой требовался часто и поэтому был короткий; чтобы компенсировать эту разницу, я брала у нее еще и зеленый. Затруднение возникало, если она требовала вернуть ей голубой, когда мне все еще был нужен зеленый: тогда она должна была дать мне вместо голубого другой цветной карандаш той же длины. Мы забыли, какой карандаш чей, слово за слово, и вспыхнула ссора. Не помню, кому из нас пришла в голову блестящая мысль объединить наши ресурсы и пользоваться ими сообща по мере надобности. Раздобыв большую коробку, мы сложили в нее все карандаши и остаток вечера ходили по дому в обнимку. Но на следующий день нас ждал неприятный сюрприз: мы обе одновременно пожелали раскрашивать небо, и дело снова дошло до взаимных обид. Все же у меня осталось впечатление, что мы с Гвендой обходились друг с другом по-доброму и со временем стали закадычными подругами. Стоило одной заплакать, другая немедленно разражалась слезами.
Однажды, накануне моей воскресной поездки к родителям, Алберт испортил рисунок, который я хотела привезти им в подарок. Это был вид деревни, с улицами, домами, церковными шпилями и площадью перед храмом. Я даже нарисовала гуляющих по площади людей и оставила картину на столе, тыльной стороной кверху: хвастаться открыто было совестно, но очень уж хотелось, чтобы Хуперы невзначай ее увидели и пришли в восторг. Возможно, Алберт не замышлял ничего дурного, просто схватил листок, чтобы обтереть ботинки. Узнав про злосчастную судьбу моего творения, я подняла рев. Тут же примчалась Гвенда и, услышав горестный рассказ, заплакала так искренне, что я задумалась: неужели все так плохо? В тот день Алберт принес домой «Монополию».
