Ольга Гурьян - Обида маленькой Э
— Маленькая Э, подумай! Может быть, ты лучше останешься со мной? Подумай еще раз, пока не поздно.
— Вы добры ко мне, как отец, — ответила Маленькая Э. — Но зачем вы меня уговариваете? Ведь вы знаете, что я принадлежу моей семье, — и первая начала подниматься вверх.
Комната, в которую она вошла, была большая и низкая, и, хотя в ней не было никакой мебели, кроме сундука, в пей парил невероятный беспорядок. Сор, кучи тряпья и немытая посуда усеяли пол. На сундуке, который, вероятно, был и кроватью, к обеденным столом, и диваном, сидела, поджав под себя одну ногу и болтая второй ногой, по моде бинтованной и обутой в крохотный башмачок, женщина средних лет, худая и жилистая. При виде вошедших она быстрым движением подколола шпилькой растрепанную прическу и улыбнулась.
— Здесь живет тетушка Сюй? — спросил Гуань Хань-цин.
За его спиной Маленькая Э оглядывалась во все стороны и нигде не могла заметить следов Сюй Сань. Вероятно, она не успела еще сюда добраться, иначе все здесь выглядело бы по-другому. Впрочем, если не было ее здесь сегодня, значит, придет она к вечеру, или завтра, или через три-четыре дня. Оставалось только терпеливо ждать.
— Это я и есть тетушка Сюй, — сказала женщина.
— Не было ли у вас каких-нибудь родственников в другом городе? — осторожно выбирая слова, спросил Гуань Хань-цин.
— У моего мужа была племянница, которая вышла замуж за человека родом из Ханбалыка. Она уехала туда вместе с ним, и там у нее родилась дочь, Маленькая Э. Других родных у меня нет, о Сюй Сань давно не было известий.
Тут она быстрым косым взглядом окинула Маленькую Э и сказала:
— Эта девочка точь-в-точь похожа на Сюй Сань, будто гуани, напечатанные с одной доски. Иди-ка сюда, Маленькая Э.
Маленькая Э покорно подошла, не сводя глаз с пронзительных черных зрачков новонайдениой тетки.
— А где ее вещи?
— У нее нет вещей, — ответил Гуань Хань-цин, — Девочка круглая сирота. Платье, надетое на ней, дала ей из милости добрая дама.
— Простите, что не могу вас угостить чаем, — сказала тетка. — Бежать вниз греть воду — времени ист. Благодарю вас, что доставили девочку. Когда вы выйдете, не споткнитесь на лестнице: она у нас ненадежная. Не смею вас дольше задерживать, почтеннейший. У вас, без сомнения, своп делишки, а у меня свои. Дверь прямо за вашей спиной. Повернитесь, и вы ее увидите.
Глава третья
КАК СВЕТИЛЬНИК ТРИЖДЫ ПОГАС
Гуань Хань-цин уходил в отчаянии. Когда он спускался по лестнице, он на галерейке второго этажа споткнулся о чан с краской, стоявший у дверей красильщика. Белая тряпка, которая сохла на протянутой над ним веревке, от сотрясения скользнула и одним концом попала в чан. Мокрая ткань начала впитывать краску. Гуань Хань-цин смотрел будто завороженный, как красное пятно расплывалось, подымаясь все выше.
«Кровь поднимается вверх по белому платку, не растекается по земле, а поднимается к небу, будто взывает о чем-то. О справедливости? О мести?»
С трудом оторвал он глаза от блестящего, уже начинающего темнеть и тускнеть пятна и, придерживаясь рукой за стену, стал спускаться вниз. Тут, на пороге, сидела женщина и ощипывала большую белую курицу. В переднике на ее коленях росла гора белого пуха. От стука двери, захлопнутой Гуань Хань-цинем, весь пух внезапно взлетел. В ярком луче июльского солнца пушинки парили, мелькали, падали и подымались, кружились, как снег в метелицу.
«Снег в середине лета!» — подумал Гуань Хань-цин.
Женщина пронзительно визжала, собирая хлопья упавшего пуха с грязных камней мостовой. Но он стоял и смотрел на ее движения, не видя их и не слыша грубых слов.
«Снег в середине лета. Где я это видел? Или слышал? Или, может быть, прочел в старой книге и так был потрясен, что запомнил, будто сам своими глазами увидел. Да, была такая история; в древние ханские времена женщину приговорили к казни. Она клялась в своей невиновности и призывала небо в свидетели. «Если казнят меня, не знающую за собой вины, пусть среди лета выпадет снег». Едва палач отрубил ей голову и за волосы поднял голову показать толпе, как вдруг начался снегопад. В середине лета снег валил густыми хлопьями, белым траурным саваном покрыл тело и не таял…»
Оба эти ничтожные происшествия — пятно на тряпке и рассыпанный пух — показались Гуань Хань-цину недобрыми приметами и печальными предзнаменованиями.
«Не следовало мне оставлять девочку в этом злом месте, — подумал он. — Но как я могу поступить иначе? Эта отвратительная женщина ей родня, и девочка принадлежит ей. Ведь и бедная Сюй Сань стремилась привести ее сюда». Тотчас всплыло перед ним обезглавленное тело Сюй Сань, и дрожь пробежала по его спине. — «Что за мысли? — сердясь на себя, воскликнул он. — Смерть, кровь, снег среди лета. Довольно у меня своих огорчений, чтобы так мучиться о непоправимом. Ведь я не отец Маленькой Э и не имею права оставить ее у себя».
Он пошел дальше уличками такими узкими, что стропила крыш соприкасались и карнизы домов сливались беспрерывной полосой между высоких домов небо казалось таким далеким, будто он смотрел из глубины колодца.
«Ведь и родные отцы отдают своих дочерей, — думал Гуань Хань-цин, — продают за долги или из нужды. Бедный школяр едет в столицу на экзамены, денег нет, он задолжал в гостинице или у хозяйки и оставляет дочь в залог.»
Тут он остановился, будто пораженный громом, глаза его засияли, улыбка раздвинула губы. Ему сразу стало жарко, и, достав из-за пояса веер, он взмахнул им, жадно загребая воздух.
«Что за великолепное начало для пьесы! Бедный школяр едет в столицу и остановился у такой вот ростовщицы. Чтобы продолжить путь, он занимает у женщины деньги и оставляет в залог свою дочь. Что будет с ней дальше? Он рассчитывает вскоре вернуться, а пропадает на долгие годы. Это начало, а конец — казнь невинной красавицы, кровь, вздымающаяся по белому платку, снег в середине лета. Как это будет прекрасно! И если сам я чувствую, как содрогаюсь от восторга, то как будут потрясены зрители!»
Но тотчас одумавшись, принялся он упрекать себя:
«Безумный человек, о чем я думаю? Надлежит мне по желанию Фэнь-фэй срочно приспособить роль Пань-эр, чтобы пятидесятилетняя актриса, которой тяжелы прыжки и кривляния, могла сыграть роль молоденькой девушки. Пора приниматься за работу, а я предаюсь бессмысленным мечтаниям. Начало и конец! А что произошло между ними?»
Он шел, как пьяный, натыкаясь на прохожих, и многие из них на толчок отвечали толчками и бранью. Но, казалось, его тело стало бесчувственным и только мысли и образы вихрем крутились в голове. Затылок онемел, и покалывало виски. Руки были холодны и влажны от пота.
«Ее казнят, но она невинна. Она страдает за чужое преступление. Конечно, за убийство. Яд. Ах, эта отвратительная лавчонка и гнусный аптекарь, от которого на сто шагов пахло отравой. Что ему кричала эта женщина? «Как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась и ее дочь потащили в тюрьму?» Но ведь дочь невиновна. Кто же и кому подсунул яд? За чью вину нежное добродетельное существо безропотно пойдет на смерть? Но и ростовщица тоже не виновата, и яд выпил кто-то другой, и кто-то еще всыпал его в суп с потрохами…»
Тут он почувствовал, что ему становится труднее идти и ноги будто отяжелели.
«Я заболеваю», — подумал он и пощупал свой пульс на одной и другой руке. Но нет, он был здоров, а лишь незаметно добрел до главной улицы и теперь подымался на высокий и крутой мост, будто радуга соединивший два берега. Внизу проплывали корабли, и длинные мачты свободно проходили под дугой моста. А мимо Гуань Хань-цина в обе стороны неслись экипажи с натянутыми над ними пестрыми навесами или зонтами, защищавшими от солнца нарядных седоков. Богатые купцы и чиновники Линьани возвращались в город из пригородных монастырей, где в тени рощ, и садов провели они жаркое время дня или спешили на западное озеро, чтобы в лунном свете пить и петь, катаясь на разукрашенных лодках. И в самом деле вечер близился.
«Меня здесь задавят, если не буду я осторожен, — подумал Гуань Хань-цин. — И давно уже пора мне вернуться домой и, бросив пустые мечты, сесть за работу. В самом деле, с ума я сошел, что не могу избавиться от мысли об обиде Маленькой Э».
Но будто собирал он букет из горьких и колючих трав, одна за другой вставали перед ним бесчисленные обиды. Старуха в городском рву, рыдающая над сыновьями, которых убили монголы. Забитый монголами Цзинь Фу и город Чанчжоу, сожженный и разрушенный дотла. И его собственная жизнь, одинокая, бродячая, бесприютная. И друзья его молодости, убитые в войне с захватчиками. Словно отравленные колючки, впивались и жгли ежедневные обиды, невыносимое ярмо монгольского владычества. Бесправие и рабство китайского народа. Бесчисленные запреты, унизительные законы, налоги на все необходимое для жизни. Обида Маленькой Э, изгнанной из дома, потерявшей мать, обреченной на жалкое прозябание, разрасталась как грозовая туча, захватившая всю страну. Ноша обид становилась не в подъем. Гуань Хань-цин покачнулся и схватился за перила моста.
