Феликс Дан - Падение империи
— Только этого? — насмешливо вставила Камилла.
— Не смейся, Камилла. В счастье великая сила… Нам же, готам, счастья не видать ни в жизни, ни в истории… ни всему народу, ни каждому в отдельности. То, что дается вам, южанам, легко и незаметно, мы должны покупать сверхчеловеческим трудом и тяжелыми жертвами. Каждую радость, каждый успех в жизни и истории мы оплачиваем долгими и тяжелыми страданиями. Белоснежный цветок наших гор умирает, пересаженный в теплую землю со своих снеговых вершин… И мой народ, могучий и благородный, великодушный, умный и добрый, заброшенный судьбой в чужую страну… Он не может прижиться у вас. Не может сродниться ни с людьми, ни с природой…
В груди Камиллы клокотало негодование. Злоба душила ее… Злоба на этого царственного юношу, слишком прекрасного для варварства.
— Кто же заставлял вас спускаться с гор? — резко спросила она. — Кто принудил вас придти сюда?.. Мы вас не звали и не желали… Что же влекло вас сюда?
— Спроси у мотылька, летящего на огонь, зачем он обжигает себе крылья? Зачем кружится вокруг пламени, привлекающего его?.. Слишком прекрасно это пламя, слишком тепло, светло и соблазнительно… Бедный мотылек не может, да и не хочет понять, что должен заплатить жизнью за близость к красивому огоньку. Твоя родина прекрасна, Камилла… Прекрасно это синее море и синее небо… Так же прекрасно, как и люди, живущие здесь… Об этой красоте мечтали мы, ее видели во сне и наяву. Эта красота тянула нас сюда невидимыми и неразрывными нитями. Любовь к красавице Италии привлекла сюда мой народ… Она же будет его гибелью…
— Любовь? — насмешливо повторила Камилла. — Да разве может любовь овладеть целым народом, заставляя его забыть все на свете… обезуметь?
Глаза Аталариха сверкнули ярче, чем золотые блестки на волнах залива.
— Может, Камилла… Любовь в сердце северянина не то, что ваша южная страсть. Вам не понять нашей любви, как не понять и наших страданий… Верь мне, Камилла… Целый народ может любить так же безнадежно и может идти на смерть так же сознательно ради своей любви, как и отдельный человек, в груди которого горит неугасимое пламя любви… Такой любовью живут и умирают народы, как и отдельные личности… Однако мне пора… Прощай, Камилла.
С легким наклоном головы, каким монарх кончает аудиенцию, Аталарих медленно пошел по широкой аллее цветущих акаций к своему дворцу, едва видневшемуся вдали.
Долго глядела ему вслед Камилла, тщетно ожидая, что он обернется. Но высокая стройная фигура юноши в белой одежде продолжала удаляться все тем же медленным и спокойным шагом, не чувствуя провожающего его горячего взгляда молодой девушки.
Все меньше становилась эта белая фигура, все темнее делалось вокруг Камиллы, глаза которой наполнялись слезами. Когда Аталарих окончательно скрылся за высокими кустами, Камилла молча опустилась на мраморную ступень, на которой только что стоял король готов, и прижав свое прелестное лицо к решетке, на которую опиралась его бледная тонкая рука, горько заплакала…
О чем?.. Она и сама не могла бы сказать.
XIV
Вечером того же дня во дворцовом павильоне, занимаемом Рустицианой и ее дочерью, появился Цетегус, вызванный правительницей для участия в обсуждении нескольких дел. Прямо из заседания совета, назначаемого в покоях все еще числящегося больным короля, Цетегус прошел к вдове Боэция бледный и раздраженный, с гневно сверкающими глазами.
— Камилла… Не теряй времени, — обратился он к молодой девушке, задумчиво сидящей у окна в сад, откуда виднелся «храм Венеры». — Нужно поспешить с исполнением нашего плана, пока не поздно… Аталарих становится опасен. Его влияние на мать и Кассиодора ежедневно возрастает… Сегодня он принудил правительницу обещать ему не созывать совета в его отсутствие… И это еще не самое худшее. Все, что бы я ни предлагал, он отвергает, видимо не доверяя мне. Словно ему кто-то показывает путь, наиболее опасный для наших планов… Очевидно, старый Гильдебранд влияет на своего воспитанника. Амаласунта сделала страшную ошибку, оставив этого упрямого варвара вблизи своего сына. Через него Аталарих сносится с нашими врагами… Сегодня только я узнал, что он переписывается за нашей спиной с опаснейшими готскими вельможами, и даже встречается с Витихисом и Тейей… Если тебе не удастся отвлечь его внимание от политики, то наши планы рушатся.
— Я не надеюсь больше на мое влияние Цетегус, — чуть слышно ответила Камилла.
— Почему?..
Префект Рима вскинул свои проницательные глаза на печальное личико девушки.
— Что заставило тебя усомниться в своей силе?.. Разве ты видела Аталариха?
Камилла ответила не сразу… Она помнила обещание не выдавать тайных прогулок Аталариха, и, кроме того, какое-то смутное чувство как бы запрещало ей передать холодному римлянину о своем первом свидании с юным королем. Ей хотелось сохранить воспоминание о разговоре, кажущимся ей поэтическим сном. Потому она уклонилась от ответа.
— Если король не подчиняется своей матери и сопротивляется твоей могучей воле, то может ли он подчиниться влиянию простой и неопытной девушки?..
— О, святая невинность, — иронически улыбаясь, заметил Цетегус, и сейчас же переменил разговор, желая посвящать Камиллу в свои тайные планы.
Оставшись наедине с Рустицианой, он был откровеннее и прямо потребовал от нее, чтобы она немедленно устроила свидание своей дочери с Аталарихом, который с сегодняшнего дня решился выходить в сад из своих покоев.
И с этого дня для Камиллы началась новая жизнь. Почти ежедневно встречалась она с Аталарихом в великолепных дворцовых садах и всего чаще у «храма Венеры», ставшего любимым местом для прогулок молодого короля и его матери.
Правительница не могла не заметить любви своего сына к Камилле. Но это открытие отнюдь не обеспокоило ее, скорее, напротив. Под воздействием этой любви Аталарих становился мягче и уступчивее, так что честолюбивая женщина надеялась удержать бразды правления в своих руках. Она готова была даже согласиться на брак Аталариха с дочерью Боэция в надежде, что такой союз примирит римскую аристократию и изгладит воспоминание о казни Боэция и Симаха. Побуждаемая подобными соображениями, Амаласунта ежедневно вызывала Рустициану к себе и предоставляла Аталариху полную свободу прогулок с Камиллой по тенистым аллеям в сопровождении одной лишь неизбежной Дафницион и даже кататься в лодке между изумрудными зелеными островками, разбросанными по заливу. Подобно птице скользила золоченая лодка с пурпурными парусами по синему зеркалу пруда. Камилла молча сидела на носу и жадно всматривалась в прекрасное бледное лицо царственного юноши, держащего руль.
Аталарих сильно изменился после болезни. Он возмужал и временами переставал казаться юношей. Его манеры, осанка и даже голос приобрели величественное спокойствие и гордую решительность монарха, сознающего свои права и обязанности. Глухая борьба с Цетегусом благотворно влияла на мягкую натуру юноши, как бы закаляя его необходимостью напрягать нравственные силы и царственную мощь.
Камилла видела эту перемену и все яснее сознавала, что в сердце ее зарождалось чувство, не имеющее ничего общего с ненавистью. С каждым днем все трудней становилось Камилле обвинять в смерти своего отца и деда Аталариха, который казался ей идеалом благородства и великодушия. Высокий ум, нежное сердце и поэтическая фантазия юного короля успешно боролись с предубеждениями римлянки. Скоро Камилла призналась себе, что присутствие короля становилось ей необходимо, как чистый воздух, как чистая ключевая вода.
Ни единого слова из своих разговоров с королем не передала она Цетегусу, начинающему подозрительно присматриваться к выражению лица Камиллы каждый раз, когда речь заходила о короле готов.
Зато Рустициана не обращала внимания на свою дочь, наблюдая исключительно за Аталарихом, в котором она не видела ни следа страсти к Камилле.
Чего стоила юноше его сдержанность и сколько он выстрадал, прежде чем навсегда отказался от надежды на счастье, — этого увлеченная планами мести римлянка и не подозревала. Аталарих хотел предохранить достоинство монарха и свое чувство от насмешек и оскорблений. Камилла же и ее мать, каждая на свой манер и из различных побуждений, негодовали на холодность короля, не подозревая о том, как больно сжималось сердце Аталариха при каждой встрече с прелестной девушкой, образ которой заполонил его душу.
— Погоди немного, Цетегус, — говорила вдова Боэция префекту Рима, вторично вызванному в Равенну Амаласунтой. — Не пройдет и трех дней, как этот дерзкий и холодный юноша станет рабом моей дочери.
— Смотри не ошибись… — с холодной насмешкой ответил Цетегус. — Мне кажется, что он окончательно позабыл о своей прихоти…
