Феликс Дан - Падение империи
Со стоном приподнялась Камилла на своей постели, расширенными глазами вглядываясь в темноту. Серебряный ночник, освещающий спальню, погас. Но сквозь закрытые ставни врывался бледный луч света. Протягиваясь тонкой полоской по мраморной мозаике пола.
…Светает. В окно доносится щебетание просыпающихся пташек. Камилла распахивает окно и полной грудью вдыхает свежий утренний воздух.
Как тихо в дворцовых садах… Ни единый звук не нарушает гармоничную тишину этого раннего утра. Только птички становятся смелей, и голоса их громче, по мере того, как на востоке разгорается бледно-розовая полоска, предшественница утренней зари. Воздух, насыщенный ароматами, веет прохладой, а в комнате душно и темно… Камилла быстро накидывает на себя одежды и, закутавшись в синий плащ, осторожно выходит на мраморную террасу, а оттуда в цветник, окружающий их дом роскошным пестрым кольцом.
Дворцовые сады Равенны недаром пользуются славой. Широкие тенистые аллеи цветущих лип и развесистых платанов сбегают вниз, почти до самого берега. В их зеленом лабиринте искусная рука садовника раскинула причудливые цветники, беседки и лужайки, украшенные статуями и перерезанные серебристыми водными струйками.
Камилла в задумчивости направляется к морю. Узкая дорожка ведет к небольшой, с трех сторон открытой беседке, называемой «храмом Венеры», по имени прекрасной статуи богини, возвышающейся в центре этого мраморного павильона возле золоченого жертвенника, на котором когда-то приносились жертвы златокудрой богине любви и красоты. Ныне статуя богини сохранилась только в виде украшения, так же как и статуя легендарного Энея, поставленная как бы на страже у золоченой решетки, закрывающей вход на розовую мраморную террасу, спускающуюся пологими ступенями к самому морю. Здесь была собственная пристань королей, внизу которой колыхалось на серебряных цепях несколько богато украшенных лодок и яликов с пурпурными парусами и золочеными веслами.
Камилла давно знала это местечко, откуда с одной стороны открывался дивный вид на голубую даль моря, а с другой — на раскинувшийся пестрый ковер ярких цветников. Когда-то напротив статуи Энея возвышалась статуя Юлия Цезаря, имя которого еще виднелось на постаменте. Но статуя эта случайно исчезла, и вместо нее Теодорик приказал сделать изображение своего сказочного предка, народного героя и полубога Амалунга, прямыми потомками которого считались короли готов, Амалунги. Заказанная лучшему скульптору того времени, статуя германского воина оказалась характерной противоположностью изображению Энея, символическим воплощением племени варваров, ставших победителями гордых римлян.
Не в первый раз приходила Камилла к этой золоченой решетке полюбоваться видом, вдвойне прекрасным при восходе солнца, золотой круг которого выплывал из-за моря, как бы омываясь в прозрачной синеве волн.
Погруженная в задумчивость, молодая девушка шла, не подымая глаз, и вдруг остановилась, как вкопанная.
Прямо перед собой, всего в трех-четырех шагах, она увидела стройную фигуру юноши, прислонившегося головой к высокой золоченой решетке и не сводившего глаз с синей дали моря.
Камилла вздрогнула, узнав каштановые шелковистые кудри, так грациозно рассыпающиеся по белому плащу, украшенному широкой золотой вышивкой.
— Аталарих… Король… — невольно сорвалось восклицание с ее уст.
Аталарих услышал его и медленно повернул голову к остановившейся в нерешительности девушке.
Яркая краска залила бледные щеки Камиллы, но волнение ее не передалось юному монарху.
Со спокойным достоинством поклонился он молодой римлянке, видимо собираясь уступить ей место.
— Я помешал тебе, Камилла, — произнес он спокойно, почти равнодушным голосом. — Прости невольную неделикатность… Я не мог ожидать встречи с тобой в такой ранний час и не хочу мешать тебе…
Грациозным жестом перебросил Аталарих через плечо полу шелкового плаща, с широкой каймой, и отошел от павильона.
Камилла почувствовала острую боль в сердце, которую объяснила ненавистью. Но вспомнив уроки Цетегуса, она нерешительно вымолвила:
— И я не хочу тебе мешать, король готов… Останься… Прошу тебя… — прибавила она едва слышно.
Аталарих вернулся на прежнее место. Едва заметная улыбка мелькнула на его прекрасном грустном лице.
— Благодарю тебя, Камилла, за позволение остаться… Я всегда любил это место, сегодня же такое дивное утро… Но, прошу тебя, не выдавай меня матушке и ее докторам. Они запирают меня на целые дни в душных комнатах так усердно, что невольно приходится ускользать потихоньку, чтобы глотнуть свежего морского воздуха, который для меня, это я чувствую, полезней всякого лекарства.
Камилла слушала, не веря своим ушам… Неужели этот спокойный юноша, холодно говорящий с ней, тот самый Аталарих, которого любовь положила без чувств к ее ногам?.. Как мог, как смел этот юный варвар оставаться равнодушным при встрече с ней? Или его любовь уже угасла? Так скоро?.. Неужели ее красота стала бессильной?
Камилла с недоумением глядела на красивого юношу, не понимая, откуда у этого короля варваров столько спокойного достоинства и грациозного величия. Каждое движение этого юноши просилось на картину. Каждый художник был бы счастлив найти подобную модель для статуи Аполлона или спящего Амура, узнанного подкравшейся Психеей. Камилла не спускала глаз с прекрасного юноши, не понимая, что происходит в ее душе. Давно ли она негодовала на сына варваров, осмелившегося поднять взор на дочь римского патриция, давно ли считала любовь наследника Амалунгов кровным оскорблением для дочери Боэция. А теперь же, когда Аталарих, казалось, совершенно позабыл свое чувство, теперь она испытывала большее негодование, чем тогда, у ручейка в горах Ацума.
Камилла потупила глаза, боясь неосторожным взглядом выдать волнующие ее противоречивые чувства.
Аталарих же продолжал говорить спокойно, видимо не замечая ее волнения. Он не спускал глаз с синей дали моря, где на горизонте виднелись черные тени скалистых островов, известных под именем «Игл Амфитриды».
Солнце еще скрывалось за горизонтом, но лучи его уже играли бриллиантовыми блестками по тихо колышущимся волнам. Казалось, будто широкая золотая лента соединяла темную зелень берега со сверкающим небом, по синеве которого медленно разливалась пурпурная заря, освещая белоснежные хлопья облаков нежными оттенками перламутра.
— О, какая дивная картина, — как бы невольно прошептал Аталарих. — Взгляни на море, Камилла… Помнишь, как мы думали детьми, что этот золотой мост, протянувшийся через море, соединяет нашу землю с неведомыми небесными островами вечного блаженства…
— Вечного блаженства… — машинально повторила Камилла. — Где оно?.. Его нет и быть не может…
Внезапно обернувшись, Аталарих взглянул ей прямо в лицо.
— А ведь ты была права, Камилла… Помнишь, как мы с тобой спорили именно здесь? Ты стояла у подножья статуи Энея, а я напротив, опираясь на щит родоначальника моего народа. Мы оба восхваляли наших героев. Ты говорила о Сципионах, о Камилле и Цезаре, — я об Аларихе и Теодорике… Ты была красноречивей меня, но тогда я тебе не верил. И когда былая слава твоих предков ослепляла меня, я гордо говорил тебе: «Да, но все это в прошлом… Тебе и твоему народу принадлежит прошлое, будущее же — это мы, германцы Амалунга…» Мы были детьми тогда… Теперь я уже не повторю тебе этих слов…
— Почему? — прошептала Камилла.
Она была поражена и возмущена спокойным достоинством этого юноши. Царственное величие его осанки, взгляда и движений казались ей личным оскорблением. Как смел этот варвар глядеть на нее свысока, на нее, дочь римского патриция? Как смел он говорить с ней как равный с равной? Как смел так скоро победить то чувство к ней, которое она считала таким серьезным?.. Страстное желание уколоть, уязвить, вывести из себя этого юношу, разрушить его безмятежное спокойствие поднялось в груди Камиллы с такой силой, что она с трудом справилась с собой, с трудом сохранила достаточное хладнокровие для того, чтобы выговорить насмешливо:
— Значит ты, король готов, понял, что твои варвары получили от природы меньше, чем мы, римляне?
— Да, Камилла, меньше… Счастья и жизнерадостности. А в них великая сила. В счастье и красоте радость жизни… Здесь, в твоей Италии, они повсюду. Посмотри, вон там, видишь группу рыбаков?.. Это твои соплеменники, Камилла, — италийцы. Как они прекрасны — и все вместе, и каждый порознь. Каждый их жест так и просится на полотно… Вглядись в их лица — ни на одном не найдешь ты и следа грусти, тоски… мысли. Поистине счастливое племя… Им дано безмятежное счастье Богов и благородных животных… Вот чего не достает нам, детям туманного севера…
— Только этого? — насмешливо вставила Камилла.
