Елизавета I - Маргарет Джордж
Финансы. Я начинала свое правление с плачевного финансового положения, выправила его, но лишь затем, чтобы обнаружить, что многочисленные войны снова его подорвали. Теперь королевство находилось ровно в таком же положении, как и когда я приняла его, – глубоко в долгах, на пути к разорению, несмотря на все жертвы, на которые я пошла, чтобы удержать его на плаву.
Но теперь, когда война с Испанией практически завершена, а Нидерланды превратились в независимую процветающую страну, этих расходов больше не будет. Ирландия тоже перестанет без конца сосать из нас деньги. У Якова не должно возникнуть затруднений с восстановлением платежеспособности казны.
Довольны ли мной мои подданные? Без сомнения, защитив их от гражданской войны, я совершила для каждого великое благо. Пожалуй, это был мой величайший дар – многие годы спокойствия в нашей стране, благодаря чему в Англии бурлила жизнь. Французам, раздираемым Религиозными войнами, было не до театров, не до деревенских ярмарок и не до таверн. Обычная жизнь – вот чего лишала людей гражданская война.
Разгром Великой армады дал людям ощущение, что их хранит Бог, что Англия – избранная страна, ибо спас нас в конечном итоге «английский ветер». Наши моряки были умелыми, но именно ветер уничтожил испанский флот. И не однажды, а снова и снова – он разметал все последующие армады 1595, 1596 и 1597 годов, словно для того, чтобы поняли даже самые непонятливые.
И вопрос, которым люди будут задаваться еще долго после того, как меня не станет: не сделала ли я ошибку, не выйдя замуж? Ошибку в политическом смысле. И вот на этот вопрос я могла дать однозначный ответ: нет, это не ошибка. Будучи королевой-девственницей, я сплотила мой народ, моих подданных куда сильнее, чем могла бы, восседай на троне рядом со мной какой угодно консорт. Они знали, что моя преданность целиком и полностью принадлежит им, и только им.
Я коснулась своего коронационного перстня. Он навеки повенчал меня с подданными. Повенчал с самого первого дня, и я ни разу не нарушила этих священных обетов. Я покрутила его на пальце. В последнее время делать это становилось все труднее и труднее, как будто перстень врастал в самую мою плоть.
Все мои сомнения, что недостаточно любила, недостаточно отдавала – не моей стране, но тому единственному, кого я любила и кто мог бы царствовать вместе со мною как консорт. Эти сомнения… пришла пора отпустить их.
Что сделано, то сделано.
96
Март 1603 года
Печаль не желала меня отпускать, и даже наступление марта, предвестника весны, ничего не изменило. Я заставила себя дать аудиенцию венецианскому посланнику Джованни Карло Скарамелли, очаровательному молодому человеку, в лучших итальянских традициях. Какая-то часть меня радовалась запоздалому дипломатическому признанию, другая же едва замечала его, как будто что-то издалека тянуло меня за подол.
Пришли вести из Ирландии: О’Нил согласился на мои условия. Мы победили. К посланию был приложен осколок разбитого коронационного трона в Таллихоге.
Я достала его из мешочка и провела по нему пальцами. Размером он был с мою ладонь, неправильной формы, серовато-бурый. Он хранил в себе тайну власти ирландских королей. Имели ли мы право разбить его?
– На вид самая прозаическая штука, – сказала я.
– Как и хлеб Тайной вечери, – заметил Сесил.
– Трон куда проще уничтожить, – отозвалась я.
Как дальновидно со стороны Иисуса было не оставить после себя никаких реликвий, никаких святынь, лишь кусок хлеба, который должно было выпекать снова и снова, в свой срок.
Я указала на свой коронационный перстень как на эквивалент. Потом попыталась стянуть его с пальца, но он не поддавался.
Сесил попытался помочь мне, но лишь натер кожу:
– Он врос в плоть.
– Не только в плоть, но и в мою душу, – отозвалась я.
За эти годы он стал частью меня.
– Боюсь, он перекрывает ток крови. Посмотрите, как распух палец.
– Он уже и раньше так распухал, – заверила я его. – Это моя кровь, спешащая воссоединиться с моим народом.
– Символы не должны заслонять опасные явления, – нахмурился он. – Я пошлю за лекарем. Нам нужно его мнение.
Не слушая моих возражений, он послал за врачом. Тот взглянул на мой покрасневший и опухший палец и покачал головой:
– Его необходимо снять, ваше величество.
– Ни за что!
Я отдернула руку и для надежности прикрыла ее другой.
– Палец отомрет и начнет гнить, – предупредил он.
– Я повенчана с моим народом, с моей землей, с моим королевством. Этот перстень – тому доказательство.
– Он убьет вас, – настаивал врач.
– Я готова это принять. Я всегда это знала. Разве я не сказала моим подданным в Тилбери, что отдам за них жизнь?
– Распухший из-за кольца палец – не испанское вторжение. Будьте же благоразумны, ваше величество.
– Нет!
– Это всего лишь кусок металла. Не подвергайте свою жизнь риску.
– Прошу вас, моя дорогая королева. Голос моего отца взывает к вам вместе с моим, ибо мы не можем потерять вас из-за такого пустяка, – вмешался Сесил.
Не успела я спрятать руку, как врач достал клещи, разложил мой палец и в два счета перекусил металл. В палец хлынула теплая кровь.
– Ну вот. Вы спасены.
Он протянул мне искореженные остатки кольца.
Я сокрушенно взяла их в руку. Украшавший перстень затейливый узор был разорван. Я взяла в другую руку осколок камня из Таллихога:
– Выходит, мы теперь оба лишились власти – О’Нил и я.
– Вздор, – отрезал Сесил. – Он потерял власть из-за поражения в войне. А вас власти никто не лишал.
Но я чувствовала себя обнаженной, ограбленной, как будто королевство развелось со мной, отменило мою власть.
На пальце, на том месте, где было кольцо, осталась глубокая вмятина. Я потерла ее, – казалось, она была выгравирована на моей коже, вытиснена в плоти. Наверное, она останется навсегда.
Тяжесть, камнем лежавшая на моей душе, никак не проходила, следом за ней спустилась и тяжесть тела. Ноги постоянно мерзли, кости ломило, я перестала спать. Потом вдруг заболело горло, в нем вырос огромный гнойник, из-за которого каждое слово превращалось для меня в пытку. Я отменила встречу с де Бомоном, французским посланником. У меня попросту не было сил. Вместо этого я написала письмо моему старому приятелю, королю Франции Генриху IV, в котором признавалась, что мало-помалу ткань моего царствования начинает расползаться и распадаться. Почему-то признаться в этом другому монарху было
