Елизавета I - Маргарет Джордж
– В зависимости от его поведения? – уточнил Сесил.
– Разумеется. За время своей карьеры он раздал множество политических обещаний и почти ни одно из них не сдержал. Посмотрим, как будет на этот раз. Да, и наведите справки о Грейс О’Мэлли. Я знаю, что Коннахт мы подчинили себе еще осенью, но я была бы рада узнать о ее местонахождении – и ее судьбе.
Сражалась она за меня, или против меня, или вовсе устранилась и ни за кого не сражалась?
– Я незамедлительно приступлю к выполнению ваших распоряжений, – сказал он и, порывшись в кожаной курьерской сумке, вытащил другое письмо. – Но это еще не все хорошие новости.
Я взяла конверт с внушительного вида печатью – малиновой восковой печатью Светлейшей Республики Венеции. Внутри оказалось письмо на листе пергамента, в котором дож просил установления дипломатических сношений между двумя нашими странами. Он желал как можно скорее направить к нам своего посланника.
– Ох, Сесил! – воскликнула я (это было совершенно неожиданно и совершенно прекрасно). – Католическое государство открыто идет против Рима!
– Первым из всех, – кивнул он. – Это назревало давно. Разумеется, французы никогда полностью не рвали с нами связи, но на протяжении последнего поколения они были слишком заняты своими междоусобицами, чтобы уделять внимание дипломатии за рубежом. Но это плевок в лицо папе. Союзники покидают его. Они признают вас королевой неуязвимого государства.
– Этак не успеем мы оглянуться, как испанцы запросят мира и тоже отправят к нам посланника.
Им пора было сделать это давным-давно.
– Очень надеюсь. Мы работаем над этим. А с тех пор, как Эссекса… не стало… голос партии войны практически не слышен. А теперь представьте себе, если Испания заключит с нами мир, Франция уже заключила, а теперь еще и Венеция, – вы будете полностью реабилитированы.
– Это была долгая борьба, друг мой, – заметила я, возвращая ему письмо. – Напишите дожу, что мы согласны, пока он не передумал.
95
Две эти новости так меня обрадовали, что коридор, ведущий к королевским покоям, я преодолела едва ли не вприпрыжку. Мне хотелось пуститься в пляс.
О’Нил! Сам О’Нил признал поражение! Человек, который на протяжении многих лет издевался надо мной, открыто не признавал мою власть, изводил меня, опустошая мою казну. Человек, по вине которого мне пришлось продать Большую печать отца и собственные драгоценности. Теперь он в моих руках. Если, конечно, опять не сбежит. В этом он был мастер, настоящая змея, способная проскользнуть в любую щелку.
И еще папа. Я надеялась, что он исходит пеной от злости. На своем веку я пережила семерых пап. Климент VIII был восьмым. Будь я склонна к сарказму, могла бы съязвить, что камень в лице апостола Петра, на котором, по утверждению католиков, зиждилась их церковь, кажется, покоился на песке. Этот папа был ничуть не лучше всех предыдущих. Он горячо поддерживал инквизицию, сжег на костре философа и астронома Джордано Бруно и посадил своих родственников на должности в Ватикане, а своего четырнадцатилетнего внучатого племянника даже назначил кардиналом.
За окнами сверкал и искрился в ледяном убранстве дворцовый сад. До весны было еще очень долго. Но я могла подождать. Даже холод теперь казался не таким пронизывающим.
Я миновала аудиенц-зал, пустой и гулкий, но, дойдя до своих покоев, обнаружила в передней столпившихся людей. От группки отделился адмирал Говард и двинулся мне наперерез. Лицо его было хмурым и расстроенным.
– Кэтрин… ей стало плохо, – сказал он. – Час назад.
Еще сегодня утром, помогая мне одеться, она казалась вполне здоровой, если не считать слабости, на которую жаловалась вот уже несколько недель кряду.
– В каком смысле? – спросила я.
– Лихорадка, тошнота, никого не узнает, – сказал Чарльз. – У нее сейчас врач.
– В опочивальне?
– Не было времени отвести ее куда-то в другое место. Она прибирала там и упала.
– Не стоит извиняться, Чарльз. Она столько лет мне служит, что опочивальня принадлежит ей в той же мере, что и мне.
Я не стала спрашивать, можно ли мне к ней заглянуть. Как королеве, никто не мог отказать мне в праве войти куда бы то ни было. Но, как ее подруга, я должна была оставить ее наедине с врачом. Меня до сих пор грели новости об Ирландии и Венеции. В такой день просто не могло произойти ничего плохого.
Через некоторое время врач вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Он на цыпочках подошел к нам и поклонился мне.
– Говорите же! – воскликнул Чарльз.
Врач покачал головой:
– Я перестелил белье и поставил на прикроватном столике несколько бутылок с водой. Ей нужно побольше пить, чтобы восполнить влагу, которая выходит с потом. От нее пышет жаром, как от печки. Никакой еды. Лихорадку нужно уморить голодом. К тому же у нее нет аппетита, и вся еда тут же выходит обратно.
– Ей больно? – спросила я.
– Она стонет и жалуется на ломоту в суставах и головную боль, но с лихорадкой это обычное дело.
– Пятен на коже нет? – спросил Чарльз.
– Нет. Это не оспа и не чума.
– Слава Господу! – воскликнула я: и то и другое могло ее прикончить.
Врач посмотрел на меня почти с жалостью:
– Это исключительно заразная лихорадка, хотя мы не знаем ее названия. Больной понадобятся силы, чтобы ей противостоять.
Силы. Но она в последнее время была совсем слаба. К этой дуэли она подошла неподготовленной.
– Не пускайте к ней молодых девушек, – сказал врач. – Хотя молодые менее уязвимы для этой лихорадки. Вы говорите, еще вчера вечером она была здорова?
– Да, – отвечал Чарльз. – Насколько она вообще была здорова.
– Что вы имеете в виду? – насторожился врач.
– Я сказал бы, что она с осени… прихварывала. Не знаю, как еще это описать. А потом еще этот переезд, да по холоду, да эта зима…
Я в очередной раз себя выругала. Я потащила сюда всех из опасения за свою безопасность, не думая об их безопасности.
«Но, – возразила я самой себе, – мы переезжали из дворца во дворец всю свою жизнь. Почему в этот раз что-то должно было пойти не так?»
– Еще утром она прекрасно себя чувствовала, – заверила я. – Когда я уходила, чтобы принять Сесила,
