Когда нас держат - Энн Майклз
* * *
Они услышали колокольчик на шарнире.
Она вся вымокла, дрожала. Они усадили Мару у огня. Отец ее принес одеяла, Шандор заварил крепкого сладкого чаю, пахшего костром.
Ее окружали Алан и ее отец, и старые друзья ее родителей, знавшие ее всю жизнь, стояли над нею. Ей вдруг помстилось, что они склонились над колыбелью. Возможно – ее.
– Я ждала последней стыковки рейсов… – она взглянула на Алана, – ты же знаешь этот аэропорт. И тут вдруг просто… не смогла сесть в самолет.
Алан зарылся лицом ей в волосы. Не нужно никому отворачиваться; все они теперь плакали.
* * *
Они все спали у огня, Шандор и Маркус – зарывшись в одеяла, Мара – в объятиях Алана. Все, кроме Питера, который бодрствовал, сидя за большим столом. Он не мог вспомнить окружность младенческой головы. Но знал, что смески, которой хотелось, ему хватит – из того места, которое любила Анна. Жемчужно-серые камни, желтизна ракитника.
В недели до рождения Мары стояла сильная жара; Анне хотелось остудиться в море. Они поехали в деревушку, выстроенную так близко к полосе прибоя, что когда-то давно там смыло церковь. Анна любила эту деревушку и ее «святую воду». От Мары она была громадна и блаженно лежала на холодном мелководье. В деревне имелся небольшой морской музей. По стенам пари́ли носовые фигуры, словно таинственные образы из колоды таро, их исчезнувшие ростры вспарывали незримые волны, их крупные немигающие глаза озирали нескончаемый окоем. Греки рисовали глаза на своих судах, чтобы те видели, куда плыть, даже в шторм, а финикийцы и римляне вырезали и раскрашивали весь корпус. Носовые фигуры, гласил музейный стенд, олицетворяют душу судна.
– У всего, что плавает, есть душа, – сказала тогда Анна, думая о Маре у себя внутри. Для Анны музей был местом покойным, носовые фигуры пришвартованы в воздухе, тела и духи парят свободно от битвы и шквала, оставляя за собой обломки кораблекрушений и ненастья: комната, полная ангелов, большей частью женских, повитух, готовых принять роды души и надежно доставить ее к берегу.
В музее также рассказывалась история одного местного моряка, который, было известно, спас из моря больше двухсот человек, а потом и его забрали волны.
Всегда ли спасение – нечто вроде любви? Питер не знал этого, а теперь он уже устал; оставит это Алану и его философам. Но со всей точностью знал он другое: любовь – это всегда нечто вроде спасения.
Даже когда слез больше не оставалось, у него б нашлись слезы по Анне.
Питер уснул за столом, головой на руки. Где-то среди ночи восстановили питание. Лампа на складной ноге склонилась над ним, словно хирург, словно медсестра, словно мать, и держала его в лужице света.
VII
Со, Франция, 1910 год
Тяжесть времени оседала тихонько, медленный, грузный крен деревьев, скрипящих на ветру, тысячи тонн мягко покачивались у них над головами. Снег – чуть ли не рассеянно – ниспадал, как будто спешить ему на всем белом свете было некуда.
* * *
Вне города, средь белых полей столетие могло быть любым. Хорошо было идти в своем собственном темпе. Снег падал бережно, ровно так, чтобы смягчить следы Лии. Ранец ее пуст; на обратном пути его набьют растопкой, и нести станет нелегко. Еще не овдовев, Лиа боялась выходить в лес одна, но то, что раньше было чем-то вроде обездоленности, принесло собственную свою болезненную свободу. Ей было тепло в мужнином громадном шерстяном пальто и ее единственной приличной шали. Возможно, выглядит она чудачкой, подумала она, но не полоумной.
Поначалу вдали Лиа видела лишь фотоаппарат – вроде деревянного скворечника на треноге с его гармошкой и черной накидкой, а кожаная сумка раскрыта на земле. Затем увидела, как фотограф скрывается под черной тканью, будто под женской юбкой.
Она стояла в чистом поле на опушке леса. Они – два единственных человека на много миль окрест. Волосы и борода у него были кварцевыми, с проседью и густыми. Она подумала, что он может оказаться больше чем вдвое старше нее. Ее интересовал фотоаппарат. Похоже, весил он по крайней мере приличных двадцать кило.
Подойдя ближе, Лиа увидела, что он приручил лоскут леса, расстелив под деревом толстое грубое одеяло, на нем рюкзак, книга. Он не прекращал работать, и этого было довольно, чтобы она себя почувствовала желанной.
Лиа взглянула в ту сторону, куда смотрел аппарат, и попробовала увидеть, на что это он смотрит, почему именно на это дерево во всем лесу. А затем поняла – его занимал очерк неба за этим деревом. И поняла внезапную близость мира, близость между деревьями и небом, изменчивые и бессчетные способы, какими познавали они друг друга.
* * *
– Последний раз я фотографировал это место двадцать лет назад.
– Зачем вернулись?
– Подумал, что мне хочется посмотреть, изменилось ли оно. – Он улыбнулся. – Но возможно, мне хотелось доказательства того, что оно осталось прежним… Обычно я снимаю город, – добавил он.
– Зачем вы это делаете?
Он пожал плечами.
– Веду запись.
Из рюкзака он вытащил еще одно толстое одеяло и расстелил подле первого, где едва ли намело снега. Сел и оперся спиной о дерево.
Мгновение постояв и посмотрев на него, Лиа тоже села. Немногое нужно – сантиметр-два, слово-другое, – чтобы пересечь границу.
– Чтобы видеть или помнить, фотокамера не нужна, – сказал он, – а нужна она для того, чтобы доказать то, чего больше
