Когда нас держат - Энн Майклз
* * *
Где еще может оказаться дух, как не запечатленным в материи? Почему науке так не терпится их разъединить? Дух испаряется из тела сам по себе, как вода испаряется из морской воды, оставляя по себе лишь пятно соли. Думать обо всем как о химическом нисколько ее не разубеждало – то не было противоречием. К чему ж еще льнуть духу, как не к материи?
Если стереть кого-то с изображения, это не сотрет памяти о том, что кто-то на этом месте был, не сотрет памяти об этом человеке или памяти этого человека.
Быть может, память умирает, когда умираем мы. Быть может, она испаряется, оставляя по себе свою соль.
Вот умер кто-то – и иной сам воздух.
* * *
Она приготовила мужу горячую ванну. Скользнула в воду у него за спиной и держала его в объятиях. Он теперь был такой худой. Они вместе сонно сидели в исходившей паром воде, как это бывало и раньше, пока он не заболел. В промежутке времени, какое понадобилось, чтобы вода остыла, там безмолвно, так мирно, опираясь на нее, он умер. Его бездвижность – невыразимое осквернение.
* * *
Она знала, что у них с мужем в конце было больше времени, чем у большинства; она знала, что всё в этом – в том, чтобы не умирать в одиночестве, не быть отнятым жестоко, силой. Она б никогда не сумела объяснить, никогда б не смогла вообразить такое время, когда у нее получилось бы объяснить все, чем он для нее был.
Лиа натянула на него одеяло. Оделась. Освободила себе местечко и легла с ним рядом. Что б она могла теперь ему дать? Она знала, что он бы для нее захотел: чтобы бездвижность переросла в покой. Не бездвижный – держимый.
* * *
Небо насыщалось цветом, синева глубже, тьма проступала изнутри. В полях начал розоветь снег. Она ощущала утрату – целую жизнь ее – каждой ночи без него, их сообщенья, от тела к телу, даже во сне. Одиночество есть не пустота, а отрицание, со всею его мучительной точностью, его безусловностью; четкое, деятельное; во всей глубине детальности это величина, обратная любви, темная репродукция любви.
* * *
У фотографа было два жестяных фонаря; он их зажег, и от них немного повеяло теплом. Затем он вытащил из сумки гнутый кусок жести, выложил на него ветки, и с этим костерком им стало достаточно тепло.
Он ей рассказал о стеклянных пластинах и скорости срабатывания затвора, о том, как всех, кто был ему небезразличен, у него забрали, когда он все еще был молод, как ему никогда не удавалось зарабатывать столько, чтобы подумать о семье, как хотелось ему запечатлеть всё, пока оно не исчезло.
Закутанная и целомудренная, отдалась она блуждающей сокровенности их разговора; страхи, проговариваемые вслух, чтоб их можно было отбросить; скорбь по, благодарность за, все, что она потеряла. И непрошено, безошибочно – необъяснимо – ее осветило изнутри наделенностью – позволением или даже молением: отбросить одиночество.
* * *
Они выговаривали свои секреты на опушке зимнего леса, в мире типа, семейства, рода, вида; в том мире, где весной возникнут поденки, – порядок, которому 350 миллионов лет, однако срок жизни у самки пять минут, у самца двое суток. Разговаривали они в долгой выдержке времени – 4,5 миллиарда лет земной истории: присутствие людей едва ли дольше мысли. Дрейф материков, умеренные леса Антарктики, сырые и зеленые; пустыни, кишащие водной живностью, наступление пастбищных угодий, цветущих растений, ноги-столбы диплодока, возникновение глаз, плавников, ног, легких. Сотрясенная метеоритом Земля; заря черного дня, дождь вулканического стекла, леса опалены и затоплены; следом эпоха папоротников. Свой след оставляет инопланетный иридий, миллион лет сжимается в сантиметр толщи горных пород. По векам кристаллизуется наледь времени. Поток льда нарастает, как бездвижность. Мерзлое течение толкает и истирает, несет и сокрушает, взламывает и сворачивает, подбирает и опускает, медленное неистовство и его же медленное восстановление – широкие долины, сладкие травы высотных пастбищ, реки оседают на свои ложа. В шири льда раной или колодцем открывается полынья. Вес льда смещается, как море. Во тьме стонут ледники.
* * *
Он у нее спросил, где она живет, и, когда она заговорила, они посмотрели через поля на город, болото, кишащее жизнью, с вонью его и горестью, гамом и превосхождением. В смысле эволюции никогда не существовало никакого первого человека, но мог бы оказаться, вдруг сообразила Лиа, последний. И так же внезапно – потрясающая мысль, что и она не так уж стара, чтобы родить ребенка. Возможность в ней возросла из такой глуби, так надолго забытая, как будто она ее никогда и не знала. Быть может, подумала она, сына. Питер, так звали ее мужа, имя, которое носил его призрак. Объяла ее нежность, фантазия, надежда. Казалось – в тот миг, – будто между нежностью и надеждой никакой разницы нет.
* * *
Лию наполнял покой, когда она проснулась, опираясь спиною на крепкую его силу. Ветер замедлился до просто воздуха, и лес был громаден молчанием. Отчетливый зимний свет – пленка синевы и румянца исхода дня – держал голые ветки; снег, все еще нежный, спархивал, как звездочки, прибавляя собственного безмолвия. Но в нее просочился холод от земли, и солнце уже было низко. Времени осталось еле-еле на то, чтобы добраться домой до темна, красивая прогулка в подвешенном свете сгущавшихся сумерек.
– Пойдете со мной домой? Я могу сделать нам хороший ужин.
Лиа подумала о том, как сидит он за ее кухонным столиком. И подумала о своей комнатке за кухней, с ее узкой кроватью и светом лампы.
Фотограф не ответил, вероятно, тоже уснул. Она повернулась его разбудить. Она опиралась спиною на дерево, в снегу рядом с нею – лишь очертание его тяжести, теневой отпечаток его, словно оленья лежка. Легкий, как тень. Затем она увидела тропу, которой ушел он, следы его приглушены, затем исчезают, а снег падает на чистое поле.
* * *
Она вообразила, как несет свой фотоаппарат, в его черном саване и почти такой же высокий, как и он сам, на плече, так один человек несет другого.
Она увидела, что ранец ей он набил растопкой.
* * *
Медленно, от сумерек до темна, весь пейзаж вокруг изменился как бы изнутри, что-то вроде постижения, как выражение на лице. Небо и снег затлели, а длинные травы над высотою
