Когда нас держат - Энн Майклз

– Я понял, – продолжал Маркус, – что женщину следовало пожалеть. Но это было трудно из-за ее же громадного чванства.

– Тем больше причин жалеть, – сказал Шандор.

– Конечно, – печально согласился Маркус.

…Каждый день в том месте, думал Алан, начинать тебе сызнова, как будто не зная, что удача – батарейка, которая садится, шансы твои уменьшались с каждой минутой. Будто каждый день был доказательством того, что переживешь следующий.

– Он здорово чувствовал иронию, – сказал Питер, – но никакого чувства юмора.

– Чистый тоталитарист, – произносил Маркус.

…Лишь немногие когда-либо, думал Алан, представляя обе стороны, бывали щепетильны.

– Ужас может возникнуть из того, что обычнее некуда, – сказал Маркус.

– Как и любовь, – произнес Шандор.

В огне обрушилось полено.

– Да, – согласился Питер.

…А остальные верили, что времени на определение правого и неправого не осталось.

– В мастерскую зашла женщина, – сказал Питер. – Сообщила мне, как ее зовут – Хелен Джеймз, – я запомнил, потому что, конечно, Хеленой звали мать Анны, – и сказала, что забирает что-то для своего отца, дала мне квитанцию о починке. Я вынес из подсобки пакет – штопка подкладки – и объяснил, что применил особенно хорошую, прочную шелковую смеску. Вспомнил человека, сдававшего этот заказ несколько недель назад. Вообще, я уже начал прикидывать, не забыл ли он. Она вытаскивала бумажник, а я показал ей, что ее отец расплатился за починку вперед: «У меня тут квитанция – видите – за все уплачено». Она ответила: «Да, это его почерк», – и я сказал: «Да, ваш отец написал на квитанции, не успел я на нее штамп поставить; должно быть, он дотошен во всех делах, очень похвально». Она спросила, нельзя ли ей квитанцию оставить себе, и я, конечно, ответил, что можно… И тогда она мне сказала, что ее отец умер. Всего через несколько дней после того, как заходил ко мне. Когда она обнаружила у него в бумажнике корешок квитанции, ей стало нестерпимо бросить то, что он сдал в починку. «На самом деле, – сказала Хелен Джеймз, – как только зашла к вам в мастерскую, сразу поняла – я стану это носить, что бы он здесь ни оставлял». Она попробовала улыбнуться. «Даже цилиндр». И она вытащила кепку и надела ее – села та идеально.

…Где было место тому, что он имел сказать? Алан всю свою жизнь будет рассказывать бессчетные истории с одним и тем же концом. Нескончаемую историю с миллионами окончаний. Место было лишь, не было никакого места – для всех, кого он раньше знал, для всех, кому Мара помогла или оказалась не способна помочь, имплозивная, унизительная сокровенность и привилегия знать кого-то в худшие мгновенья их жизни.

– А дальше что? – спросил Маркус.

– Она обвинила меня в милости, – ответил Питер.

…Немногие из его ближайших коллег, из тех, с кем он начинал, были еще живы – он не мог думать, будто с жизнями они расстались за просто так; но он мог думать, что это правда по отношению к его жизни.

– Существует далеко не единственный вид одиночества, – говорил Шандор.

– Не думаю, – сказал Маркус.

– Все те разы, когда Анна уезжала, – сказал Питер, – и мы с Марой оставались одни, ничему нас не научили, ни к чему не подготовили: это значило только, что, когда Анна умерла, мы так и не перестали ждать, когда она вернется домой.

Вдруг Алан осознал тот факт, что друзья Питера пришли сюда ради него, а не ради себя; что они пробрались сквозь буран, чтоб побыть с Питером именно потому, что это была жуткая ночь Мариного отъезда, а им не хотелось, чтобы он оставался один. Теперь Алан впал в новое слушание, глубочайшее: чтобы «мой отец» был и его отцом, их Мара – и его Марой тоже. Слушала любовь.

* * *

– Твой друг и его отец – чем там закончилось? – спросил Питер.

– Дверь открыла его мать, – сказал Маркус. – На пороге стоял его отец – тот отец, которого друг мой не видел половину своей жизни и едва помнил вообще. Стоило ей приоткрыть дверь на дюйм, он протиснулся внутрь, ни разу не взглянув в глаза ни жене своей, ни сыну. В тот миг, сказал мой друг, его мать бессловесно согласилась стать служанкой его отца. И дня не прошло, а она уже стояла перед ним на коленях, завязывая или развязывая ему ботинки. Она отстирывала пятна с его исподнего, нарезала ему пищу маленькими кубиками и подносила вилку к его губам. Он был болен и вернулся затем, чтобы за ним ухаживали. Долгое время сын недоумевал, почему мать позволила ему остаться. А потом сообразил – она впустила его в дверь не потому, что в ней оставалась какая-то любовь к нему или даже жалость, а потому, что ей хотелось посмотреть, как он умирает. И он тут же понял, что неправ, – мать его была святой женщиной. И та ужасная мысль была только его мыслью, потому что вот настолько он отца ненавидел.

– Кому-нибудь еще выпить нужно? – спросил Алан.

Трое, вспугнутые из глубин Маркусовой истории, воззрились на Алана так, словно он восстал из мертвых.

– Мы не знали, что ты проснулся, – сказал Питер. – Я принесу нам что-нибудь, или… ты же сам знаешь, где всё, я тебе помогу – у меня есть фонарик, тут не на шутку темно.

– Помощь нужна? – спросил Шандор.

– У меня только один фонарик, – ответил Питер.

– Тогда мы останемся тут и раскочегарим огонь, – сказал Маркус.

Алан вспомнил, как на корточках сидел перед костерком в остатках сгоревшей автомашины, и детишек, не выпускавших из рук автоматов, даже чтобы погреться.

* * *

– Как вы все познакомились? – спросил Алан.

Питер объяснил, что Маркус женился на подруге Анны.

– А Шандор, конечно, – произнес Маркус, – мой младший брат.

– Нас всех свела вместе Анна, – сказал Шандор.

– Анну все любили, – сказал Маркус.

– Но Анна любила Питера, – рассмеялся Шандор.

* * *

Они сидели в темноте. Огонь ослабел; вскоре Алан вынудит себя встать, чтобы подбросить полено-другое. Он едва различал остальных – в кучах одеял, тихих, от виски тепло. Все размышляли, Алан это чувствовал. Мара уже почти долетела. Может, свет больше уже не включат. Может, утро никогда не настанет.

Ему хотелось что-нибудь дать им всем в уплату за их общество. Маркус и Шандор пришли спасать Мариного отца, а теперь спасали