Когда нас держат - Энн Майклз
– У моего отца был Альцгеймер, – сказал Алан. – Я вселился к нему в квартиру, чтобы ухаживать за ним. Я все делал сам, мне того хотелось. Мне повезло, работать я мог из дому, а через коридор жила женщина постарше, она приходила, когда мне нужно было выйти за покупками.
– Одиноко это как-то, – произнес Шандор.
– Он был более одиноким, чем я, у него даже себя самого не было.
– И ты никогда не думал все это бросить и отправить его в богадельню? – спросил Шандор.
– В худшие дни думал – но только фантазировал. Я б никогда так не поступил.
– Но наверняка же мог? – сказал Шандор.
– Он мне отцом был.
– Мой сын меня б запер тотчас же, – проговорил Маркус из темноты на другом краю дивана.
– А у меня нет сына, – сказал Шандор.
– Вы так говорите, как будто это тюремный срок, – сказал Алан. – Но я его любил, я у него столькому научился за всю свою жизнь, может, даже больше всего – в самом конце. Он бы для меня то же самое сделал. Вот так вот все просто.
– Ничего никогда не так просто, – сказал Шандор.
– Дальше ты нам расскажешь, что веришь в Бога, – сказал Маркус.
– Все считают, что потеря памяти – это конец, что она непроницаема, – сказал Алан, – что весь замысловатый, заветный мир будет стерт – как картина голландского мастера со всеми ее подробностями заляпана толстой кистью с глянцевой бежевой краской, цвета больничной стены. Весь остаток своей жизни отец мой хранил полное молчание. Я мыл и брил его, одевал его, кормил. Он почти не двигался. Иногда я выводил его на улицу, но ему не нравилось. Он не произносил ни слова. Ни разу не показывал ни единого признака того, что узнает или понимает меня, хоть я и продолжал с ним разговаривать как ни в чем не бывало, говорил о том, что происходит, о чем я думаю. Не стану притворяться, будто я из-за него не впадал – почти все время – в отчаяние. Он был пуст. Я же наблюдал за тем, что происходит в мире, история творилась вдали, а я не мог туда добраться. Что бы ни чувствовал я, это было не важно в сравнении с тем, что происходило в других местах, и с тем, что происходило с ним. Я очень хорошо знал, что моя жизнь не так важна, как их жизни, как его жизнь. Спасло ли хоть одну жизнь мое свидетельствование? Мара хотя бы знает, что спасает жизни, даже если они не переживут следующего налета или того, что будет за ним. Когда ребенок выживает после долгой операции только для того, чтобы погибнуть, не пройдет и часа, когда взрывают больницу… ты с удивлением узнаешь, что все имеет значение не меньше, а больше. Это, а не жестокость – которая никогда не перестает быть… невыразимой – единственное самое важное, чему я когда-либо научился… Однажды вечером я лежал рядом с отцом на кровати, вспоминая вслух, описывая то место, куда он взял меня, когда я был маленьким, в хижину у озера. Приехали мы поздно и купались перед самой темнотой. Ночь стояла ясная и тихая; в воде начали оседать отражения звезд; мы как будто парили в небе. Мы не могли поверить такой красоте. И пока я описывал все это отцу, по его лицу просто покатились слезы. Почти через три года того, что я считал пустотой, он возник вновь, вот так вот запросто… Я думал, это чудо – но через несколько мгновений он опять исчез… Бывает ли надежда ложной или тщетной? Его врач постоянно утверждал, будто отец больше не способен понимать. Он не поверил мне, когда я рассказал о том невероятном миге ясности, покачал головой – мол, выдаю желаемое за действительное. Но такое бывало еще трижды, с промежутками в много месяцев… ничто, это вот внезапное возникновение и исчезновение, эта судорога понимания и погружения, иногда в одно мгновение ока. Вот в этом и состояла вся мука – что он по-прежнему присутствовал, по-прежнему в каком-то смысле сам. Он был собственным призраком, сознавая как-то так, как мы не способны понять… У моего отца был брат, единственный его близкий сородич, и вот когда этот мой дядя умер, я решил свозить отца на похороны. Добираться туда было трудно, дело рискованное, моему отцу не нравилось выходить из квартиры – я задавался вопросом, не потакаю ли я как-то самому себе этой своей настойчивостью, что нам непременно нужно съездить. День стоял холодный, на поездку ушло много часов; все это время отец смотрел прямо перед собой, без выражения, никогда не озирался, немой и недвижный. И таким же оставался он всю службу. Я сидел с ним рядом, зная, что совершил ошибку, подверг его такому испытанию – и ради чего? Неужели мне всегда обязательно доказывать что-то, идти до упора и даже дальше? Но когда служба закончилась и служители выкатывали погребальные дроги, они миновали нас, и отец мой вдруг протянул руку и положил ее на гроб. Попрощался с братом.
Повисло долгое молчание. Алану интересно было знать, не хотят ли они выволочь его наружу и расстрелять.
– А про астат ты знаешь? – спросил Маркус из темноты.
– Нет, – ответил Алан, – это лекарство?
– Элемент в периодической таблице, номер восемьдесят пять. Нам о нем мало что известно, – ответил Маркус, – потому что, как только образец становится достаточно велик, чтоб его можно было рассмотреть, он исчезает. Возникает он, когда распадается уран, его самые стабильные изотопы существуют менее секунды – времени хватает лишь на то, чтобы засечь его присутствие.
В темноте Шандор вспомнил, как наблюдал за тенями от качавшихся деревьев в мамином садике в один конкретный день, не зная, что ему суждено стать материным последним днем; Маркус вспомнил шелк и аромат женских волос – одной знакомой по фармацевтической школе целую жизнь назад; Питер подумал об Анне и блеске ее обручального кольца, когда рука ее лежала у него на бедре; Алан подумал о Маре, спящей в гипсовой пыли развалин, а потом, когда обернулись, – о тени, которая осталась от них на полу.
А этот астат, редчайший элемент, напомнил Алану кое о чем еще: что механизмом, опровергающим что-то, порой также что-то доказывают и то, чему мы не верим, учит нас тому, во что все-таки верим. Вера – механизм, совсем как любовь, подтверждающий себя – раз и навсегда, вновь и вновь – своим исчезновением.
– После того как отец умер, – сказал
