Елизавета I - Маргарет Джордж
Я тоже не собиралась ничего ему говорить. Да и что я могла сказать? Если бы я высказала все, что чувствую, на это ушло бы не четыре листа, как у Эссекса, а сотня. «Куда тебя занесло? – хотелось мне спросить. – Что за болезнь тебя поразила, что толкнуло на этот путь? Могла ли я что-то сделать, чтобы этого не допустить? Или, наоборот, сыграла в этом какую-то роль?»
Но эти вопросы были не из тех, какие королева может задать подданному, да у этого подданного никогда и не хватило бы осознанности дать на них честный ответ. Так что молчание с обеих сторон.
Необходимо было отдать распоряжения относительно его тела. После того как от него отлетит голова, с ним придется что-то делать. Я приказала вырыть могилу на кладбище церквушки Святого Петра в Оковах, расположенной всего в нескольких ярдах. Там уже нашли последний приют множество казненных узников Тауэра. Те, кто был рангом повыше, покоились внутри церкви, а люди попроще – на кладбище вокруг. Я так и не смогла заставить себя войти внутрь, хотя церковь славилась своими мраморными изваяниями. Там лежала моя мать, и мне невыносимо было думать о том, как ее, еще не остывшую, сняли с эшафота и, не положив даже в гроб, перенесли туда. Она там была не одна, их таких было множество: ее брат Джордж, Томас Мор, королева Екатерина Говард и леди Джейн Грей. Но если я войду туда, то увижу только одну могилу – ее.
«Не сочтите за непочтительность, матушка, – обратилась я к ней мысленно в тысячный раз. – Но я примирилась со всем этим, ибо иного выхода у меня не было».
Приближался Великий пост. В Жирный вторник при дворе всегда устраивали представление какой-нибудь пьесы. Мне нужно было подумать об этом. Выбрать, что будут играть. Жизнь должна продолжаться, плавно течь дальше, как текла всегда.
Хотя мы, в отличие от католических стран, в преддверии поста не предавались карнавальным излишествам, последние дни перед Пепельной средой мы тем не менее отмечали в соответствии с нашими традициями. При дворе устраивали банкет в честь «прощания с роскошествами», а также смотрели представление. Показывали обычно веселую вещицу, но в этом году так не выйдет. Шекспир написал что-то новенькое. Вот его пьесу мы и посмотрим. Это самое малое, что он может сделать после того, как позволил своей труппе пойти на поводу у Эссекса и показать «Ричарда II» с запрещенной сценой.
В понедельник, как мы и договаривались, тяжелый пергамент с приказом о приведении в исполнение смертного приговора почтительно положили мне на стол. Я подписала его, не желая, чтобы он оставался в моих покоях ни на миг долее необходимого, и отправила коннетаблю Тауэра. И лишь потом уже вспомнила, что не распорядилась, на какой день назначить казнь, так что пришлось посылать вдогонку гонца с приказом, чтобы приговор привели в исполнение с утра в среду. Я также приказала, чтобы палачей было двое – на случай, если в последний момент окажется, что один из них не в состоянии исполнить свои обязанности. Церемония должна была быть частной, однако в присутствии свидетелей – членов Королевской гвардии под началом Рэли, а также представителей знати, олдерменов и советников.
Банкет прошел спокойно. Все обычные ритуалы были соблюдены, подносы и тарелки торжественно внесены в зал, изящные кубки наполнены лучшими винами. Но гости казались какими-то притихшими, застольная беседа не клеилась. Все умы занимала та единственная тема, о которой нельзя было упоминать.
Когда настало время представления, я вздохнула с облегчением. Пусть актеры говорят и действуют, пока мы будем сидеть молча и неподвижно. Темой пьесы была Троянская война – едва ли можно было придумать что-то более далекое от текущих событий.
– Шекспир, похоже, окончательно переместился из нашего королевства и времени в Древний мир, – заметила Кэтрин, сидевшая рядом со мной. – Сперва «Цезарь», теперь это.
– Любовная история Троила и Крессиды? – поморщился Чарльз.
– А что вам не нравится? – притворно возмутилась Кэтрин.
– Я уже слишком стар, – отозвался адмирал. – Любовные истории меня давно не интересуют.
– Чарльз! – Она шутливо шлепнула его веером.
«Вот и меня тоже не интересуют», – подумалось мне.
Дела любовные давным-давно перестали занимать мое воображение. Впрочем, на сцене или в стихах я пока еще могла их выносить.
Я откинулась на спинку кресла, ожидая увидеть героических персонажей, батальные сцены и несчастных влюбленных – все приметы Троянской войны, рассказанные незабываемым языком Шекспира.
Вместо этого нам показали двух неприятных персонажей, один из которых обладал самыми гнусными взглядами на жизнь и людей, с какими мне когда-либо доводилось сталкиваться. Каждый раз, когда он выходил на сцену – что случалось слишком часто, – я морщилась. Что же до знаменитых гомеровских героев, они преобразились в неузнаваемо мелких людишек. Гектор преследовал Патрокла ради его богато украшенных доспехов, возжелав завладеть ими. Вместо описанного Гомером поединка между благородным Гектором и воином Ахиллом тот хладнокровно убил безоружного Гектора. Елену выставили пустоголовой распутницей, Крессиду лгуньей, Троила олухом, Аякса громилой. Во всей пьесе не было ни одного персонажа, которого я пригласила бы к себе за стол. А превосходный шекспировский слог разочаровывал не меньше, чем его герои. Заумные параллели, вымученное словоупотребление, ни единой строчки, которая задержалась бы в памяти. Лишь одна реплика, произнесенная Одиссеем, отозвалась во мне до мурашек, намекая на то, что только что произошло. Звучала она так: «…Сила станет всем и в волю перейдет, а после в алчность; и алчность, – рыщущий всемирный волк, поддержанный и силою и волей, – мир, как добычу, поглотив, пожрет и сам себя»[45]. Эссекса как раз и пожрала его собственная волчья алчность. Не о нем ли думал драматург, когда писал эти строки?
Мне хотелось извиниться перед всеми, что вынудила их смотреть эту пьесу. Однако же ее настроение – разочарованное, опустошенное, грустное, – пожалуй, отражало то, что мы все чувствовали. Я пожелала всем доброй ночи, и на этом вечер был завершен. Подходящая кара за ту роль, что я сыграла в падении Эссекса.
Светало. Очень скоро Эссексу предстояло отправиться на эшафот. Я заперлась у себя в опочивальне совсем одна, даже без своих фрейлин. День катился дальше; солнце подобралось к зениту, положив утру конец. Я не могла ни читать, ни даже думать о чем-то. Усевшись перед клавесином, я по памяти начала играть, бездумно, не
