Елизавета I - Маргарет Джордж

В дверь негромко постучали. Никто не отважился бы постучать, кроме того, кто принес весть – единственную, – которую я должна была узнать.

– Войдите, – сказала я.

Дверь распахнулась, и вошел Сесил. Он мягко двинулся ко мне, и я прекратила играть.

– Ваше величество, все кончено, – произнес он. – Сегодня утром Эссекс умер.

Я кивнула. У меня не получилось выдавить из себя ни слова. Через миг я снова заиграла. Сесил вышел.

На следующий день я покончила со своим уединением и собралась с духом, чтобы выслушать подробности. Мне необходимо было узнать их, хотя ничего мне сейчас не хотелось меньше. Пусть бы исчез, как дуновение ветерка, с легкостью перелетающего от жизни к смерти, совершив мгновенный переход между двумя мирами.

Рэли, исполнявший роль официального наблюдателя, поведал мне обо всем с глазу на глаз. В восемь утра Эссекса вывели во двор три священника. Он был в черном – атласный дублет и бриджи, бархатный плащ, а также широкополая шляпа и белоснежный плоеный воротник.

– Я встал рядом с плахой, как предписывает моя должность, – сказал Рэли. – Однако кое-кто обвинил меня в том, что я злорадствую над падением моего врага, так что в целях сохранения мира я поднялся в Белую башню, откуда мог все видеть, сам оставаясь незамеченным.

– Ах, Уолтер, – произнесла я. – Как можно было в такой момент думать о мелких распрях?

– Возражал не Эссекс, а другие. Как бы то ни было, он снял шляпу и поклонился, затем произнес прощальную речь. Он признал, что заслуживает смерти. А потом его как прорвало. Вот, погодите. – Он порылся за пазухой плаща и извлек лист бумаги. – Я зачитаю вам его слова. Не хочу ничего выдумывать. Он сказал: «Грехов за мной более, нежели волос на моей голове. Я растратил лучшие годы своей юности на распутство, похоть и всяческую грязь; я был преисполнен гордыни, тщеславия и любви к низменным удовольствиям этого мира. За что я смиренно молю Спасителя моего, Иисуса Христа, стать заступником моим перед вечностью и молить Господа даровать мне прощение, в особенности за последний мой грех, за этот преступный, кровавый чудовищный грех, ибо я увлек за собой многих, кто из любви ко мне пошел за мною, оскорбив тем самым Господа, свою государыню и весь свет. Я молю Господа простить нас и простить меня – самого грешного из всех».

– Он всегда обладал даром слова, – промолвила я. – Да смилуется Господь над его душой.

Вот и последние его слова дышали этим даром; даже на эшафоте он не покинул его.

– Завершил он свою речь, сказав, что прощает своих недругов, и просил Господа хранить вас, – сказал Рэли.

– Что ж, это достойная концовка.

– После этого он снял плащ и воротник. Затем палач встал перед ним на колени и попросил у него прощения, и граф сказал, что прощает и не держит зла. Затем он снял дублет, под которым оказался алый камзол.

Чтобы не так заметна была кровь? Или он облачился в алое в знак мученичества?

– Он пошел на эшафот по своей воле. Потом положил голову на плаху и протянул руки, чтобы показать, что готов.

– Надеюсь, все произошло быстро.

– Палачу пришлось нанести три удара топором, но, думаю, самый первый сделал свое дело.

Слава богу!

– А он… его…

– Его похоронили тихо и достойно, – сказал Рэли. – Но на палача потом напали на улице, пришлось шерифу прийти ему на выручку. Люди были… расстроены.

– Понимаю, – кивнула я.

– Есть и еще кое-что, – добавил Рэли. – Не все оплакивают его кончину. Сегодня я получил от жены лорда Сэндиса вот это письмо касательно ее мужа. Сам он все еще ожидает суда.

Письмо было короткое, и нужные строки выделены. «Будь проклят тот день, когда супруг мой примкнул к этому заговору. Его своими речами заманил этот гнусный Эссекс, который принес многим одни лишь несчастья и никому никакого блага. Лучше бы ему никогда не рождаться на свет!»

Что ж, подходящая эпитафия Роберту Деверё, хотя на надгробии такую не выбьешь. «Тот, кто принес многим одни лишь несчастья». И в первую очередь – себе самому.

85. Летиция

Март 1601 года

«Славной Англии доблестный сын ушел, ушел, увы, увы, прославил ее немало в боях, о горе, горе, так мало прожил и голову нынче на плахе сложил…»

Я лежала, пытаясь уснуть, и вслушивалась в еле слышные голоса, доносившиеся с улицы. Раньше – я имею в виду, когда Роберт был еще жив, – я злилась бы, что они не дают мне спать. Теперь же я слушала – и он для меня был жив. Пока люди поют о нем – разве это не жизнь в каком-то ее виде? Подобие жизни? Любой намек на жизнь лучше, чем вообще ничего.

«После нашей смерти о нас станут слагать баллады», – сказала Елена Троянская Парису. И они до сих пор живут в этих балладах.

Я поднялась и распахнула окна. В лицо ударил ледяной февральский ветер, но я все равно высунулась наружу. У наших ворот собралась небольшая группа людей. Прильнув к решетке, они вглядывались в темноте в пустой двор, где еще совсем недавно толпились сотни сторонников Роберта.

«И за морем, и дома тоже в отваге равных себе не знал, не знал…»

Теперь я слышала голоса более отчетливо и жадно ловила каждое слово.

«На всех врагов, на всех врагов одно имя его наводило страх, а в Англии знали его во всех уголках, во всех уголках…»

Надо будет приказать слугам вынести им денег и еды. Они понятия не имеют, какой подарок мне сделали, подтвердив, что Роберт был любим – и любим до сих пор. Я простояла у окна до самого конца баллады, чувствуя, как по коже бегут мурашки. Названная «Славной Англии доблестный сын ушел», она родилась всего несколько часов спустя после казни Роберта, как это обыкновенно случается с народными песнями.

«А ее величество меж тем – храни ее Бог! Храни ее Бог! – прощение даровала всем. И славят ее теперь день и ночь, день и ночь…»

Ну еще бы они ее не славили, эти восемьдесят или сколько их там было человек, которых арестовали, допросили, а потом отпустили. Счастливчики. Только вот Кристофера среди них не было. Он предстанет перед судом 5 марта, через пять дней. Надежды