Елизавета I - Маргарет Джордж
На сцену вышли две женщины, Виола и Оливия. Одна дала обет семь лет хранить целомудрие, а вторая, та самая сестра из пары близнецов, выдавала себя за мужчину. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что они по ошибке влюбятся друг в друга, после чего начнется череда недоразумений. Однако же разыгрывалась эта предсказуемая история с непревзойденным мастерством, а звучавшие со сцены стихи и песни были поистине очаровательны.
А потом на сцену вдруг вышел… сэр Уильям Ноллис. Нет, не он сам собственной персоной, но актер, пародировавший его настолько откровенно, что зрители немедленно узнали его и взревели от восторга. На лице у него красовалась точно такая же разноцветная борода, дублет был любимого Ноллисом оттенка свежей зелени, и он в точности так же скрючивал мизинец, когда хотел донести до кого-то свое мнение. В пьесе он был выведен под именем Мальволио, управляющего леди Оливии, и выставлял себя полным болваном, не давая ей проходу.
Я увидела, как Мэри Фиттон согнулась пополам от смеха, и осознала, что леди Оливия – ну вылитая Мэри.
Каждое слово Мальволио тонуло во взрывах хохота, даже сложно было следить за диалогом. В одной сцене Мальволио обманом заставили облачиться в нелепый костюм с желтыми подвязками крест-накрест, и он сделался похожим на аиста. Я заметила среди зрителей Ноллиса, который сидел в левой части зала, согнувшись и обхватив руками шляпу. Я поняла, что он хохочет вместе со всеми остальными. По крайней мере, старый греховодник умел держать удар.
Один из актеров, игравший маленькую роль слуги Оливии, был смуглый и красивый, с глубоко посаженными глазами. Я укорила себя за то, что подобные вещи до сих пор притягивали мой взгляд.
Актеры между тем покинули сцену, и к нам вышел шут. Он затянул меланхоличную песню, которая никак не вязалась с представлением. Ее жалобный припев «А дождь что ни день – все одно и то ж» озадачил меня.
– Что это? – спросил герцог Орсини. – Я не понимаю. Он шут, но какой-то несмешной.
– Я тоже не понимаю, – заверила я. – Возможно, он из другой пьесы.
Пока сцену разбирали, а зал готовили к банкету, я незаметно ускользнула к себе в опочивальню. Я устала; двенадцать дней бурного веселья вымотали меня донельзя. Не хватало только начать клевать носом на пиру; незамеченным это точно не останется. Я прилегла на кровать и устремила взгляд на резной балдахин над головой. Он уже утопал в темноте; пока мы смотрели представление, короткий зимний день закончился.
Я очень надеялась, что оба посланника вернутся к своим хозяевам, довольные приемом. Я сделала все возможное, чтобы во время их визита дворец ослеплял блеском роскоши: приказала вымыть все окна (задача не из легких, когда окон так много, а погода такая скверная), накрыть щербатые столы дорогими скатертями, а дрова и свечи во всех комнатах жечь, не сообразуясь ни с какими расходами. То, что итальянский герцог, чья семейная политика была тесно связана с папским престолом, посчитал необходимым нанести визит мне, «дочери ереси», я расценила как добрый знак. Что же до русских, с ними лучше поддерживать добрые отношения, несмотря на то что мы с ними соперничали за торговые пути.
Сегодня я намеревалась облачиться с головы до ног в белое, дополнив свой наряд бриллиантами и жемчугами. Мои фрейлины и гвардейцы должны были нарядиться подобным же образом. Нет ничего более торжественного, чем белый цвет. Простонав, я уселась на кровати и собралась с духом перед длительными приготовлениями. Это было сродни тому, как рыцарь облачается в доспехи. Но внешность – вопрос первоочередной важности.
К моему необъятному платью из плотного белого атласа, затканного белым же шелком и расшитого рядами жемчужин, сзади была пришита накидка, ниспадавшая вдоль спины. Воротник из прозрачного газа в форме сердца поднимался выше головы, по краям его сверкали бриллианты. Внутри был еще стоячий воротник из белоснежного кружева. Мои волосы или, вернее сказать, мой монументальный парик был унизан жемчужинами и изящными цветами из белого шелка. Из-под юбки выглядывали краешки белых атласных туфелек.
Накинув мне на плечи и шею полотенце, мои фрейлины нанесли мне на лицо пудру из смолотого в мельчайшую пыль алебастра, затем румяна и помаду из толченой киновари.
– Вы похожи на саму Диану, – сказала Кэтрин, пальцами осторожно распределяя по лицу краску.
– С расстояния, – кивнула я. – А свет свечей милосерден.
Филадельфия взяла флакончик с растертыми фиалками и нанесла духи на мою шею и запястья.
– Фиалки посреди зимы, – восхитилась я. – Нечто сродни магии.
Магия того же рода, которую пыталась практиковать я: быть чем-то не по сезону. Что ж, подходящий выбор.
Большой зал был ярко озарен светом факелов и свечей, длинные столы застелены яркими скатертями, на них на равном расстоянии друг от друга расставлены канделябры; свечи уже начинали плакать прозрачными каплями воска. Первая часть пиршества была упорядоченной и чинной; слуги бесконечной чередой обносили гостей яствами. Дымящееся мясо только-только сняли с вертелов. Количеству и разнообразию блюд позавидовал бы сам Нерон. Вершинами поварского искусства, которые проносили по всему залу и демонстрировали гостям, были жареный павлин и лебедь, а также причудливой формы выпечка, посыпанная сахаром и мускатным орехом. Запивая еду, гости могли выбрать эль, мальвазию, белое бургундское, кларет, пиво и херес.
Музыканты услаждали слух собравшихся игрой на лютнях, виолах и арфах, а также пением.
Я уселась на свое место между двумя посланниками. Микулин поведал мне, что в России зимой строят дворцы изо льда и устраивают в них подобные пиршества.
– Все изо льда, – сказал он. – Каждая свечка внутри отражается тысячу раз.
– Как это нецивилизованно, – поежился герцог Орсини. – Никто не должен жить там, где зима длится больше месяца.
– Мы, русские, любим нашу зиму, – возразил Микулин. – Если в какой-то год зима выдается короткой, мы начинаем тосковать.
Мне вспомнились соболя, присланные царем Иваном Грозным. Они там, должно быть, носили их круглый год.
Наконец лакеи внесли огромный пирог, на самом деле несколько пирогов, которые испекли по отдельности и затем соединили в один, потому что ни в какую печь такая громадина попросту не влезла бы. Звонко запели горны, затем раздался барабанный бой, и Джон Харингтон, поднявшись, подошел
