У чужих людей - Сегал Лора
Оторвав голову от подушки, я прислушалась: кто-то шел вверх по лестнице. Может быть, меня ищет миссис Левин? Я затаила дыхание, но шаги стихли этажом ниже. Открылась дверь, потом закрылась. Я услышала, как на втором этаже спустили воду и кто-то зашагал по лестнице вниз. Затем брякнул входной колокольчик; наверно, дядя Рубен пришел из лавки, а может, вернулась Сара. Скоро все соберутся. Сядут за стол без меня.
Не написать ли письмо маме? — подумала я, но не двинулась с кровати. Слишком много накопилось такого, чего я не могла ей рассказать. Меня никто не любит; эта мысль потрясла меня. Я не сомневалась: узнай моя мама, что есть люди, которые не считают меня безупречно хорошей, прелестной девочкой, она бы этого не вынесла. В комнате стало темно и холодно. Меня томила скука. А ведь когда Энни отправится спать, ей придется подняться на мой этаж, сообразила я. Может, она заглянет ко мне. А если пригласит меня к себе, я пойду. Интересно, долго еще ждать?
Немного погодя я вышла из своей спальни и села на верхнюю ступеньку лестницы. Потом спустилась на крытую зеленым ковром площадку и постояла там. Затем пошла еще ниже, на первый этаж. Все наверняка уже пришли домой, из гостиной доносились голоса, но я не знала, стоит ли мне туда входить. Наверно, миссис Левин опять жалуется на меня. Я стала у двери и навострила уши: что же они там обсуждают? Но мой силуэт был виден сквозь матовое стекло двери, и миссис Левин крикнула:
— Ладно, входи уж. Нечего подслушивать за дверью.
Я вошла, сгорая от смущения. Миссис Левин перекусила нитку, которой наметывала платье, и спросила у Энни, есть ли у нас время примерить его до ужина. Я по-прежнему ждала, что вот-вот разразится катастрофа, но миссис Левин только спросила:
— Значит, ты хочешь, чтобы малышка Хелена пришла к тебе играть?
Нет, ответила я, с Хеленой я больше не вожусь, но у меня есть новая подружка, ее зовут Рената.
— Так пригласи ее к нам в воскресенье на чай, — сказала миссис Левин.
* * *Рената была на два месяца старше меня. Она туго стягивала лентой волосы, носила очки и не уступала мне в сообразительности. Когда я научила ее играть в угадайку про родительские письма, она разок проиграла, а потом стала придумывать самые причудливые и оригинальные препоны, мешавшие почте доставлять ей письма, и мне приходилось сильно напрягать воображение, чтобы перещеголять ее в изобретательности. Если ее письма шли немыслимо дальним путем, вокруг земного шара, то я вынуждена была отправлять их на луну и обратно. В результате игра потеряла смысл и уже не доставляла удовольствия. Тогда Рената придумала другое развлечение: предсказывать время приезда наших родителей.
— По-моему, через два года, — говорила я.
— Через пять лет, — предполагала в ответ Рената.
— Ладно, — говорила я, — тогда мои — через шесть лет.
— Твой ответ не считается, — протестовала она, — ты уже сказала свой вариант.
— А мне все равно, — заявляла я. — Зато я знаю один секрет.
— Какой?
И я рассказала ей, что случайно подслушала разговор миссис Левин со старшей дочерью: по ее словам, миссис Розен призналась, что не представляет, как ей быть с Хеленой, ведь ее родители погибли.
— Ой, значит, она теперь сирота, — сделала вывод Рената.
Так мы с ней секретничали, и я спросила, не хочет ли она стать моей лучшей подружкой вместо Хелены; Рената сразу согласилась.
Тем не менее, я с любопытством посматривала на Хелену, ведь она стала сиротой. Глядя прямо перед собой, она неподвижно стояла посреди школьного двора, по-прежнему одетая в теплое пальтишко и заячью шапку, с завязками под подбородком. По ее виду никак нельзя было предположить, что у нее умерли родители. Я попыталась себе представить, что мои родители тоже умерли, но едва я начинала думать про отца, как тут же мысленно видела его высоко над землей, на чем-то вроде телеграфного столба; смешно болтая руками и ногами, извиваясь всем телом, он силится освободиться от пут и спуститься на землю. Означает ли это, что он умер? — думала я и пыталась вообразить, как он все же сходит со столба, но картинка все время расплывалась, и я переключалась на маму, но — вжик, и вот она уже тоже на столбе и не может спуститься, пока я от нее не отвлекусь. До выходных я непрестанно боролась с собой, заставляя себя не думать о родителях, чтобы они по-прежнему твердо стояли на земле. Миссис Левин заметила, что со мной творится неладное — то я трясу головой, то пересаживаюсь со стула на стул, то ныряю под стол, и забеспокоилась всерьез.
— Ради всего святого, — говорила она, — неужели ты не можешь хотя бы минутку посидеть спокойно? Никогда не видела такого егозливого ребенка.
В субботу ко мне пришла Рената. Я повела ее в столовую, и мы стали играть в дочки-матери. Залезли под обеденный стол, огородив свое уютное гнездышко частоколом из ножек придвинутых к столу стульев. Рената заявила, что она будет матерью, а я — дочкой. Мне рисовалась обратная картина, но Рената сразу стала командовать мной, хотя я сама мечтала верховодить в нашей игре. Вдобавок она тараторила чересчур быстро и двигалась чересчур резко… Словом, все пошло не так, как надо, и я пожалела, что нет со мной под столом Хелены — та беспрекословно меня слушалась.
Прошло несколько месяцев. Мы с Ренатой играли в разные игры и крепко сдружились. В конце концов я выиграла у нее полтора года. Чтобы избавить меня от мучительно долгого ожидания и, не дай Бог, горького разочарования, взрослые сговорились помалкивать о том, что в день моего рождения к нам собрались приехать мои родители.
Наступил март, и однажды меня прямо с урока вызвали к директору. У него сидела миссис Левин, и оба они очень по-доброму смотрели на меня. Миссис Левин велела мне идти за пальто. Дома тебя ждет сюрприз, сказала она.
— Родители приехали! — выпалила я.
— Ничего себе, — удивилась миссис Левин. — Неужели ты не рада, чудачка ты этакая?
— Конечно, рада, — ответила я, хотя на самом деле была поглощена совершенно новым чувством внезапного освобождения: грудь расправилась, голова прояснела, с плеч свалился тяжкий груз, который, надо понимать, все время давил на меня, а я об этом и не подозревала. Такое же чувство испытываешь, когда проходит наконец приступ тошноты или мучительная судорога и тело заново ощущает свою силу. Я стояла, упиваясь покоем, и дышала полной грудью.
— С детьми никогда не поймешь, — говорила директору миссис Левин. — Она ведь только и делает, что хандрит да пишет письма домой, а сейчас вроде даже и не рада.
— Я очень рада, — возразила я и принялась прыгать на месте, хотя больше всего мне хотелось спокойно наслаждаться чувством невероятного облегчения. Но нельзя же было позволить миссис Левин даже думать, что новость не обрадовала и не взволнована меня; пока мы ехали на такси домой, пришлось всю дорогу прыгать на сиденье.
А дома, в гостиной, перед камином сидели мои мама с папой. Я обнимала их, улыбалась во весь рот и снова обнимала. Затем повела наверх, в мою комнату, потом с гордостью представила их хозяевам, с неменьшей гордостью демонстрировала родителям свои дружеские отношения с семейством Левин, а позже на мой день рожденья стали собираться дети и дарить мне подарки. Захлопали хлопушки. Каждый ребенок получил яркий бумажный колпак и тарелку с угощеньем: крошечными пирожными и фруктовым желе. Я скакала и прыгала, бегала и болтала без умолку, но ни на секунду не забывала, что здесь, совсем рядом, — мама. И не верила этому счастью. Она же, словно влюбленная девушка, не сводила с меня глаз, они казались особенно огромными от непролитых страдальческих слез и от внезапного счастья видеть меня.
Потом пришли соседи — посмотреть на родителей маленькой беженки. Женщины говорили с мамой на идише. Она с улыбкой пыталась втолковать им на своем убогом школьном английском, что не знает идиша, но те ей не верили и, для пущей доходчивости, начинали говорить громче. Она просила помощи у отца, главного языковеда в нашей семье, но он ошеломленно молчал. Я силюсь вспомнить, проявил ли он себя как-то в доме Левинов, и явственно вижу, как он сидит в одном и том же кресле, вставая, как только встает жена, и если открывает рот, то лишь для того, чтобы повторить ее слова. Стоило мне подойти к нему и поцеловать, как у него мучительно кривилось лицо и он начинал плакать.
