Когда нас держат - Энн Майклз
Каждая настоящая вечная минута, чуткая к скрупулезному порядку и детали человеческого тела, наперекор тому, что с ним делали, и чуткая к собственной судорожной ярости. Отец ее слышал все, что она говорила, Мара это знала. А глаза Алана, видевшие столько же, ни на миг не отрывались от ее лица. Не важно было, что говоримое ею бывало выражено чересчур эмоционально или рассказывалось голосом механической куклы. Имело значение только начать произносить вслух то, о чем, надеялась она, никогда не придется рассказывать, и то, что ее принимают и понимают. Имело значение, как сонное дыхание Алана у нее на коже.
И когда она им рассказала об олене, забредшем на кладбище, словно чтобы читать надгробья, те надгробья, что только и остались от сожженной деревни, и о водоплавающей птице, вынырнувшей так близко, что пронзила отражение лодки, когда она рассказала им, что была абсолютно уверена в присутствии своей матери в таких мгновеньях, в тех местах мучений и заброшенности, – все это было для того, чтоб они знали: Анна никогда не переставала ее учить, как отдавать свою жизнь и отказываться от своей жизни, как отмерять дружбу в отчаянном положении и – мать и дитя, систола и диастола – как любить, когда у тебя больше ничего не осталось.
* * *
По опыту Мары сверхъестественное было исключительно присутствием добра, любовью, что сгорает в отрыве от трупа; вечно любовью, пытающейся избежать человеческого ужаса.
* * *
Повсюду мертвые оставляют знак. Мы чувствуем тень, но нам не видно, что́ отбрасывает тень. Дверь открывается в склоне холма, в поле, у края моря, между деревьями в сумерках, в городском садике, в кафе, в трамвае под дождем, на лестничной клетке.
* * *
Уже было поздно, Алану пора возвращаться в гостиницу. Мара обняла отца перед тем, как ему подниматься к себе и ложиться. Она почувствовала, до чего он костляв и жёсток – под его красивым, ношеным твидовым пиджаком. Но она б не стала считать его старым, не позволила бы этому себя опечалить – не сегодня вечером. А когда они с Аланом вместе вышли в темный сад, лиса сидела так тихо, что они ее поначалу и не увидели, неподвижную, словно каучуковая статуэтка на газоне. Он сжал ей руку выше локтя и показал, действительно показал, как в кино или на картине, слишком пораженный, даже чтоб вымолвить слово: смотри.
* * *
Алан позвонил ей, когда вернулся в гостиницу неподалеку от того места, где она жила с отцом.
– Мы взаправду? – спросил он.
– Да, – ответила она.
– Ты еще здесь?
– Пытаюсь уснуть. – Она рассмеялась.
– Можно я сейчас вернусь? – спросил он.
– Да, – ответила она.
Она ждала его у передней двери, чтоб ему не пришлось стучать и будить отца. На ней была ночнушка – длинная футболка с вылинявшим изображением мультяшного песика.
– У меня она еще с тех пор, как я была подростком, – сказала она. – Ношу ее, чтобы доказать себе, когда проснусь среди ночи, что я в самом деле дома.
Они втиснулись на ее односпальную кровать.
– Расскажи мне всё, – сказал он. – Где ты была счастливее всего? Какая у тебя в детстве была любимая еда? Над какой первой книжкой ты плакала? Я хочу услышать всё, не упускай ничегошеньки.
– На это уйдет вечность, – сказала она.
– Надеюсь.
* * *
Следующим вечером Алан опять пришел на ужин: «пастуший пирог», зеленые овощи, шоколадный «Бандт».
* * *
Алан остался. Нашел неподалеку квартиру; вскоре и она уже там жила.
– У отца есть для тебя подарок, – сказала Мара.
– Я сделал тебе кепку, – сказал Алану Питер. – Окружность головы я обычно оцениваю великолепно, но, если не сядет идеально, я легко смогу исправить. Хотел использовать терноупорный твид, потому что он невероятно крепок и неприхотлив: если его проколоть, можно помять это место пальцами, и рана обычно закрывается. Но из-за его истории – первые терноупорные твиды носила канадская милиция в 1870-м – бунт на Красной реке[21], – я выбрал меру вот этого красивого древнего плетенья с Саут-Уиста, он у меня лежал много лет. В этой кепке тебе будет тепло, не пропустит дождь и снег. Ею хорошо махать с палубы парохода или раздувать костер. В зависимости от пейзажа может служить камуфляжем.
Кепка эта, без вреда мнущаяся в кармане, сотканная вручную, вымеренная, раскроенная и сшитая вручную – рукой Мариного отца. Защита крепче стальной каски.
Алан видел цвета твида: зимнее небо, мох, известковый туф, горы. Он думал о тех местах, куда возьмет с собой Мару, как будто места эти принадлежали ему. То было страдание от всего одиночества, что знал он, и всей благодарности, что он сейчас переживал.
* * *
Мара и Алан шли домой по зимним улицам. За полночь, окна едва ли светятся, ночное небо глубже от ясности холода. Снег пошел так нежно, что разглядеть его можно было лишь под фонарями. Безмолвное, искрящееся излучение.
– Понимаю, почему ты даже не хочешь его оставлять, – произнес Алан.
Мара взяла его за руку.
– Сегодня сплю в этой кепке, – сказал он.
Наутро он вышел в ней к завтраку.
– Вообще снимать ее не буду, – сказал он.
* * *
За большим столом под лампой на складной ноге Питер воображал, как его дочь со своим возлюбленным пересекают светящийся город, а снег падает. Убежище их маленькой квартирки. Сердце у него ныло, вспоминая.
* * *
– Как считаешь, возможно ли, – спросила Мара, – чтобы благо выдержало достаточно долго, чтобы пережить, переждать, выдержать, пока зло не поглотит само себя?
То был вопрос философа, родительский вопрос, вопрос возлюбленной. Врачебный ли это вопрос? Алан сомневался.
– Нет, – ответил он.
Он знал, что никому теперь не войти или выйти. Она тоже это знала. То был секрет между ними – что они оба знали одну и ту же неудачу, что, если б даже и могли они вернуться, туда или куда-либо еще, они б там не продержались и дня. То было бы нечто сродни самоубийству; они более не были холодны как лед. Всегда ли это будет ощущаться
