Табал - Андрей Евгеньевич Корбут
Она вдруг замолчала, вероятно, почувствовав мое дыхание.
— Чья я пленница? Син-аххе-риба? — глухо произнесла Марганита.
Ее голос заставил меня дрожать от желания овладеть ею… и счастья: она скорее умерла бы, чем согласилась стать наложницей ассирийского царя.
— Да. Моего повелителя… И тебе стоит помнить о том, что ты обязана ему жизнью.
Я был суров. Я снова надел маску бездушного беспощадного слуги, которому нет дела до чьих-то чувств.
— Принцесса, ты в чем-то нуждаешься? Всего ли тебе хватает? Есть ли какие-то пожелания?
Она не ответила, а лишь покачала головой: «Нет». Потом вдруг словно опомнилась:
— Могу ли я проводить со своими братьями столько времени, сколько захочу?
— Разве тебе запрещают?
— Днем нет. Но на ночь их уводят от меня в другую комнату, и я долго слышу их плач.
Я не стал упорствовать и даже немного смягчил тон:
— Если ты хочешь, их кровать поставят в твоей комнате.
— Спасибо, — впервые поблагодарила она меня.
Я поспешно вышел от нее и, едва не теряя сознание, прислонился спиной к стене, пытался отдышаться, справиться с охватившим меня волнением.
Хатрас, стоявший всего в нескольких шагах, осторожно спросил, все ли со мной в порядке. Пришлось посетовать на жар и недомогание, чтобы не вызвать лишних подозрений.
— Мы давно не занимались с тобой языком, на котором говорит твое племя, — сказал я. — Жаль, слишком много дел… Да и пока ты здесь, а я — в Ниневии, это почти невозможно… Я слышал от Элишвы, что она тоже просила тебя научить ее понимать скифов. Это правда?
— Если мой господин не возражает, — с поклоном отвечал Хатрас.
— Нет. Ты хороший учитель, — без тени сомнений согласился я. — А вот получится ли из моей сестры прилежная ученица…
Наверное, это должно было насторожить меня еще тогда — слишком много времени они проводили вместе. Но как можно было поверить в то, что моя сестра обратит внимание на обыкновенного раба!
Я вернулся домой глубокой ночью, но вместо того, чтобы лечь в постель, остался во дворе; и даже не заметил, как рядом оказался дядя Ариэ.
— Да ты никак влюбился? — тихо спросил он.
— Да. До беспамятства, — ответил я.
— Так что тебя сдерживает? То, что один из вас взлетел очень высоко, еще не причина сдаваться.
Я искренне удивился его осведомленности.
— Откуда ты о ней знаешь?.. — потом догадался. — Ерен?
— Это было нетрудно.
Горечь и несправедливость заговорили во мне:
— Что мне делать, дядя? Она принцесса… И ей суждено быть с Син-аххе-рибом, а не с его писцом…
Дядя Ариэ вдруг резко поднялся со скамьи, на которой сидел, обошел меня и сел напротив на корточки.
— О чем ты говоришь, мальчик мой?! О чем ты говоришь?
По его округлившимся глазам, по заходившим на скулах желваках, за чем скрывалось сильное волнение, я понял, что мы говорили о разных женщинах. Но было уже поздно.
— О боги! Значит, в нашей усадьбе тайно живет принцесса Тиль-Гаримму, и ты влюблен в нее, — легко догадался дядя.
— Да. Но ты не должен был об этом знать.
— Это не самое страшное. Куда страшнее то, что ты задумал. Ты ведь не отступишься… и это тебя погубит.
— Возможно. Но пока я спас ее от смерти.
Дядю Ариэ трудно было выбить из седла. Приняв мое признание как должное и необходимое зло, он смирился с неизбежным и успокоился.
— Это затея Арад-бел-ита?
— Затея моя, но это я подбросил ее царевичу, — мне уже нечего было скрывать. — Я полюбил Марганиту еще во время своего первого визита в Тиль-Гаримму.
— Сегодня утром, когда ты был во дворце, к тебе приходила эта девушка, о которой я говорил…
Я догадался о ком он.
— Дияла?
— Она была очень взволнованна. И очень огорчилась, не застав тебя. Проговорилась, что дома у нее стряслась беда. Какая-то ссора между братьями… Кажется, ты ей нравишься…
— Знаю… Что мне делать, дядя Ариэ? Скажи, у меня есть надежда?
— Мир несовершенен, но так случается, что цари иногда влюбляются в рабынь, а принцессы в рабов. Разница лишь в том, что такая любовь быстро сгорает…
Дядя Ариэ… Это он подарил мне надежду…
9
За шесть месяцев до начала восстания.
Киммерия. Город Хаттуса и окрестности
Короткое жаркое и засушливое лето заканчивалось в Хаттусе в один день. На город наползала огромная тень. Стены, улочки, дома одевались в серый наряд. Небо становилось пунцовым, прижималось к земле, и тогда все краски мира сливались и таяли, источая по капле жизнь. Начинался дождь, не прекращающийся целыми неделями; гулял ветер — иногда порывистый, иногда похожий на чей-то долгий бесконечный выдох, но всегда холодный. Умирала серая пожухлая трава, мерно, как на похоронах, раскачивались голые серые деревья, дрожь проходила по поверхности грязно-серого озера с серым песком на берегу, и серые скалы пропитывались водой, словно израненный боец кровью.
Царь Теушпа ненавидел эту пору. Раньше он находил утешение в дальних походах, сражениях, охоте или любви… а теперь… пришла старость. Но как бы ни было тепло и уютно в его зимнем шатре, сколько бы вина он ни пил, ни пытался забыться, принимая женские ласки, ни проливал чужую безвинную кровь забавы ради, тоска не проходила. А тут еще тревожили старые раны да новые хвори.
Больше всего его мучила тягучая, постоянная боль в суставах: как будто кто-то сильный и безжалостный выкручивал ему ноги и руки, испытывая его мужество. И он крепился. Старался больше ходить, обычно кругами, насколько позволяли размеры его шатра, забирался в котел с горячей водой, из которого мог не выбираться по полдня, или звал свою собаку — рослую пегую персидскую борзую, ложившуюся на него ниже колен.
— Что ты хочешь, Аби, что милая моя девочка? — ласково разговаривал он со своей любимой сукой. Она была такая же старая, как и ее хозяин, и такая же больная. Иногда Теушпа ловил себя на мысли, что любит Аби больше, чем всех своих детей. Может быть, потому, что она была единственной, в чьей преданности и верности он никогда не сомневался.
Сейчас же эти мысли напомнили царю об обиде на сына. В последние месяцы они не ладили. После победы над ассирийцами Лигдамида рвался в бой, мечтая освободить плененную принцессу Тиль-Гаримму, но Теушпа был непреклонен.
«Не об Ассирии идет речь. Ты знаешь, я против войны с ней, нам это не по силам, — объяснял он сыну. — Однако будь это поход ради наживы, я не стал бы тебя отговаривать. Но ты хочешь ввязаться
