Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
Мы теперя все в колхозе, лозунгами машем.
Всё, что сеяли и жали, государству отдаём да поём и пляшем!
Враг напал на нашу землю, мы дадим яму отпор.
Вооружимся кто чем может, кто взял косу, кто топор!
– Ну, давай по последней. Ты кушай, закусывай. А эти частушки нонешние, из деревни привезли:
Кукурузу посажали, а заместо вырос хрущ.
Поросята есть не стали, ну а люди по чуть-чуть!
Мой милёнок депутат ночью речи говорит.
Только есть така беда – у него…
– А дальше, дальше, тётя Пань!
Лёле было весело и легко. Первый раз в доме мужа.
– Дальше потом, другой раз. Ладно, Лёль, если ещё вспомню, спою… Пойду я, ладно? Скоро Дина придёт, вы вдвоём справитесь. Бутылку брошу в ведро, потом сдам, ведро вынесу. Открой фортку, проветри, чтобы не учуяли. Рюмки помой. Пожуй заварку, чтоб изо рта спиртным не пахло. Ох, чего-то я слаба стала. Надо поспать до смены.
* * *
Такой вот урок истории, думала Лёля, ни в одном учебнике не прочтёшь. Она и раньше слышала частушки, ну, например:
Мой милёнок, старый хрыч, приобрёл себе «Москвич»,
Налетел на тягача, ни хрыча, ни «Москвича!
Или:
Мы Америку догнали по удою молока,
А по мясу мы отстали, хрен сломался у быка…
Дура я, дура я, дура я проклятая.
У него четыре дуры, а я дура пятая!
Частушки, беззубые и острые, как и анекдоты, передавали из уст в уста в курилках, в компаниях, дома у родителей, когда приходили гости. Не боялись – а при Сталине за анекдот или за частушку могли расстрелять или сослать на Колыму. Теперь можно было огрести неприятности, к примеру, получить выговор или порицание на собрании. В газетах писали про «оттепель». Людям надоело бояться, стали распускать языки. Однако то, что в Москве пели в компаниях, включая частушки, было придумано в интеллигентских кругах горожанами, это были «городские» частушки, стилизованные под сельские. Частушки, которые Лёле спела захмелевшая тётя Паня, были подлинные деревенские, сермяжные, жутковатые. Слова не выкинешь. Глас народа.
Тётя Паня ушла, оставив Лёлю в весёлом расположении духа.
Лёля выпила меньше, но тоже слегка захмелела. Часы в столовой пробили пять. Лёля забеспокоилась. Бабушке пора было просыпаться, и что с ней делать? Лёлю охватила паника. Она ждала Дину Михайловну, но видела её только однажды в темноте в тот злополучный вечер, когда Дина впустила её в квартиру. Видела босые ноги, светлую комбинацию и сверху тёмный плед, в который та куталась. И руку, протянувшую ей из темноты тарелку с тортом и чай. Скорей бы она пришла! А вдруг она откажется? Дине ведь запрещено входить на ту половину, к бабушке. Лёля заглянула в спальню к старушке. Та спала, но уже начала шевелиться. Её же надо тащить в туалет! Лёля лихорадочно соображала. Она была близка к отчаянию, когда открылась входная дверь и на пороге возникла Дина Михайловна. Маленькая, полненькая, миловидная женщина, кудрявая блондинка с голубыми глазами чуть навыкате. Она близоруко щурилась, разглядывая Лёлю. Затем улыбнулась и полностью представилась. «Лучше просто Дина», – сказала. Лёля торопливо, сбивчиво объяснила, что растеряна, не знает, что делать с бабушкой. Дина Михайловна, вымыв руки, как полагалось по инструкции, прошла к старушке в спальню. Придвинула к кровати широкое кресло с круглой дырой в сиденье и с полкой под ней для горшка. Затем растолкала старушку и ловко пересадила её в кресло. Лёле велела придерживать кресло сзади, чтобы оно не поехало под тяжестью старушки.
– Вуаля! Коленька смастерил этот «трон» для нашей мамочки точно по размеру. Я заказывала. Дора, дура, поставила его в угол и не пользуется. Велит бабку таскать в уборную через всю квартиру. Мученье для старого человека и для всех. Дора приходит позже, не любит себя утруждать. У неё то партсобрание, то конференция, то театр, то концерт. Заладила: «Движение – это жизнь». Но не для маменьки в восемьдесят лет, с её весом и после двух инсультов. Одна нога у неё не ходит, её надо сзади толкать. Панька это может. И я с вашим мужем. Дора редко, с его помощью. Он тоже не дурак, стал поздно приходить домой. Ему бабуля до лампочки. Впрочем, как и ей.
– Спасибо, я бы не справилась… – Лёлю переполняла благодарность к этой маленькой женщине.
– У меня руки сильные. Я же пианистка. Аккомпаниаторша… Хорошо, Лёля, теперь осталось её протереть и дать чаю или что там Дора в записке написала. Никуда таскать не будем, застелем одеяло клеёнкой и полотенцем. Она иногда проливает изо рта. Оформим бабусю как положено, как говорит Панька. Вы ведь её уже знаете, Паньку? Милейшая, добрейшая душа. Сына её Коленьку ещё не видели? Он вас потрясёт! Красавец, талантливый, голос чудный, его бы отшлифовать. И манеры! Откуда что берётся, из низов общества. В общем – очаровашка! Смотрите не влюбитесь!
Поздно вечером вернулась из театра Дора Михайловна. Разделась, в коридоре запахло духами. Сразу прошла к старушке. Потом постучала к Лёле:
– Мамочка ужинала? Она всё съела?
Лёля ответила, что старушка поужинала и всё съела. Теперь спит.
Боб пришёл домой около часа ночи. Запах бензина ударил ей в нос, но она к такому уже привыкла и тут же заснула.
На следующий день была суббота, короткий рабочий день. Лёля рано пришла с занятий и засела за домашнее чтение. Муж возился с машиной в гараже. Дина Михайловна разучивала пьесу на пианино, но быстро устала музицировать и включила телевизор. Пользуясь отсутствием Доры Михайловны, Лёля позвонила родителям, доложила маме, что у неё всё хорошо, у родителей как будто тоже было всё по-старому.
Тётя Паня дождалась, когда придёт с работы Дора Михайловна, и собралась домой. Дора Михайловна разделась и не прошла, а ворвалась в кухню и тут же с криком накинулась на домработницу:
– Кто тебе, Панька, разрешил заводить в моём доме свои порядки?! Что за самоуправство?!
– Какие порядки? – оробела Панька.
– Я не желаю пользоваться этим креслом, которое сварганил твой сынок! Я запретила им пользоваться! Оно опасно для жизни мамочки! Она может с него упасть! Она должна ходить ногами, это гимнастика для кишечника, иначе у неё не будет работать перистальтика! – кричала Дора Михайловна. – Вы все ей смерти
