Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина

деревенские говорили. Раньше жили хорошо. А тут голод, да такой, что люди ели кору деревьев, мох, побеги деревьев, лебеду, корешки. Варили и ели. Старшим братьям было десять и девять, они ушли в город и не вернулися. Средний всё болел, болел и умер. Захирел. Я была пятая, три брата и нас две девки. Мне было месяца два, у мамки молоко пропало. А с чего ему быть? Всё зерно отобрали, даже наших курочек деткам не оставили. Вот мамка завернула меня в тряпицы, сделала свёрток и понесла на ближнюю станцию, далеко. Сунула мне тряпку с нажёванной лебедой, чтоб я не орала. Принесла на станцию на рассвете, положила на ступеньки, где касса. На видное место. И стала уходить. А я будто почувствовала – как заору! Она сама мне потом рассказывала. И не смогла уйтить, а ведь хотела убежать, оставить меня там, может, кто возьмёт. Ну кое-как на лебеде да на корешках и травах вырастила. Особенно трудно было зимой. Летом – грибы, ягоды. На зиму заготавливали. Далеко ходили, вокруг всё уже обобрано было. Я у неё на закорках росла. Стали мы втроём – мамка, сестра Соня и я по монастырям ходить и по церквам, до которых ещё не добралися «черти кожаные», так деревенские комиссаров звали. Мы на паперти стояли и пели, мамка нам песенки придумывала: «Добрые тёти, добрые дяди, подайте сироткам Христа ради! Девушка, красавушка, подай сиротинушкам, хушь копеечку, хушь хлебушку…» Или такая: «Дяденьки хорошие, будьте добреньки, подайте сироточкам хоть копеечку, хоть корочку!» У кого было, подавали. Мамка у нас была красивая, видная. Бывало, прицепится к ней какой, так она отбивается. Мы на ней повиснем, ревём. Плюнет и отстанет. Так было. В деревне осталися старухи, старики и детки. И инвалиды Германской. Вот и мамка наша ушла в город, хотела на работу мыть вокзал устроиться. И пропала. Так и не воротилася. Ой как мы с сестрой плакали. Она была старше меня на два года. Ей тринадцать было, когда стала она кашлять, кашлять, а к весне померла. Я ушла жить к старушке, мы с ней ходили по лесам, кое-как кормилися подножным кормом. Дети деревенские подрастали, как десять-двенадцать исполнится – уходили. Те, кто обратно приходил, брали с собой в город сестричек и братиков, и мы больше их не видели. Вот и я подумывала о том, но боялася. Подружка моя Дуся постарше была. Говорила, что идёт в Москву, ей никто не верил. Твердили, что пропадёт она по дороге, до Москвы не дойдёт. Лихие времена, а она девчонка глупая. Ох, пропадёт, сгинет, как многие тады.

Лёля слушала рассказ тёти Пани, и на глаза у неё наворачивались слёзы. Тётя Паня заметила это и решила поднять ей настроение.

– Да всё хорошо было с ней, добралася она до Москвы, она девка боевая была! Через год или больше мне от неё письмецо пришло. Вызывала она меня в Москву и даже адрес, где её искать, написала. Я маленько читать умела, нас мамка учила. Стала я думать. Год думала, думала и собралася. Где в теплушке с народом, где пешком, милостыню просила, добрые люди ночевать в холода пускали. Почти полгода добиралася и пешком через всю Москву прошла. Бумажку с адресом показывала, меня люди довели куда надо. Прибавила себе годков, я рослая была, в мать, и меня на работу взяли. Метро строить. Спасибо Дуське. Там мы с ней и встренулись. Радости было! Доселе не расстаёмся. А теперича я тебе частушки наши деревенские спою. Лёль, слушай, только не серчай.

Пришли с города, забрали лошадей, коров, овец.

Объявили, что теперя Ленин – вождь и наш отец!

А ещё такие:

Комиссар у нас с наганом по селу гуляет.

А что наточены ножи, он того не знает!

Комиссара к нам прислали, по сараям шарит.

Ищет, что ему пожрать, х… на ужин сварит!

Не житьё теперь настало, не житьё, а просто жуть.

Комиссаров перережем, а скотину как вернуть?

Ой, зовут мово милёнка в Красну армию иттить.

А я так яво запрячу, что им сроду не найтить!

Комиссарочка, молодка, ты отсюдова беги.

Комиссаров будут резать, ты себя побереги!

Отбирают всё, а ты терпи, терпи!

В куртке кожаной, комиссар, не спи!

Коммунарочка, зазноба, ты у речки схоронись.

На селе бьют коммунаров, смотри, сама не попадись!

Ах, беду я чаю, большое горе чаю.

Повезут дружка в солдаты, закричу, запричитаю!

Сядьте, пташки, на берёзу, на густой зелёный клён.

Девятнадцати годочков здесь солдатик схоронён!

Пали снеги, пали белы, пали и растаяли.

Хороших всех парней забрали, шантрапу оставили!

Дорогой товарищ Сталин, мы собрали урожай.

Мы щепоть себе оставим, остальное забирай!

Ах, как плохо стало жить, не живём, а каемся.

Отвезут в тюрьму, в чужих грехах сознаемся!

Мой папаша – враг народа, мамка в Казахстане,

Эх, сказал бы я словечко, да волки ходят недалечко!

А я знаю, с кем гулять и к кому пристроиться —

У кого картошка есть и корова доится!

Чтобы белых победить, с кормильцем мы рассталися.

Что могли, отдали фронту, сироты осталися!

Наши парни в сельсовете в комсомол играют.

Они не сеют и не пашут, а только заседают.

Кого запишут в кулаки, сейчас расстреляют!

Птицеферма есть у нас, и вторая строится.

А крестьянин видит яйца когда в бане моется!

Дядя Ленин, открой глазки.

Нет ни мяса, ни колбаски.

Яйца видим только в бане

Между ног у дяди Вани!..

Тётя Паня разошлась, пела частушку за частушкой, а для Лёли каждая из них была потрясением, вопросом к взрослым, которые её в такое жуткое прошлое не посвящали. Она кое-что знала от домработниц, но с живым народным творчеством знакомилась впервые. Вот так Панька!

– Ещё, тётя Паня! Спой ещё!

– Не испужалася? Давай по маленькой, и ещё спою.

Я работала в колхозе, заработала пятак.