Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Красинский не дал повторять себе дважды, кивнул каштеляну и пошёл к карете в ту минуту, когда князь приказал подать вина, и должна была начаться торжественная пьянка, о которой было нельзя пророчить, кончится ли сегодня, завтра или через три дня, когда все будут лежать бессознательными.
Не было двух дворов менее похожих друг на друга, чем князя-канцлера и князя-воеводы. Радзивилл представлял старый обычай, старое панство, лучшие времена, Чарторыйский был воплощением мысли Конарского, наполовину космополитом, пропагандистом реформ, сторонником просвещения и духовной связи с Западной Европой.
Даже на первый взгляд всё отличалось на этих двух дворах, хотя Чарторыйский полностью своего польского на европейский манер переделать не мог. Там были ещё видны придворные казаки, бояре, дворяне, одетые по-польски, но рядом с ними парики, французские фраки, шпаги, костюмы преобладали и шли вперёд.
Французский язык почти так же был там используем, как польский. Крутилось много иностранцев.
У Радзивилла можно было подумать, что находишься где-нибудь на востоке, у князя-канцлера вспоминался Париж. В кардиналии постоянно напивались, стрелялись, шумели, около Чарторыйских было тихо, люди ходили дисциплинированные и послушные.
Сам князь канцлер имел фигуру и черты лица очень аристократические, а воспитание и жизнь делали его типом магната, чувствующего свою силу и гордого ею. Радзивилл гнался за популярностью, Чарторыйский ею пренебрегал. Выпив, пане коханку иногда видел пана брата в шляхте, хотя, когда он ему сопротивлялся, он бил его на ковре. Князь Чарторыйский прислуживался убогой и тёмной шляхтой, но высмеивал её.
Флеминг свой немецкий тип сохранил нетронутым и был попросту смешным, но чувствовал также силу, какую имел, был горд и груб.
Епископ Красинский застал их обоих вместе, в обществе полковника Пучкова, приведённого для того, чтобы был прямым свидетелем событий и дал отчёт императрице. Полковник, мужчина средних лет, внешность имел довольно приятную и больше напоминал салонного придворного, чем солдата.
Когда епископ показался на пороге, Пучков, чувствуя, что может помешать, попрощался с князем-канцлером.
После его ухода Красинский, ломая руки, воскликнул:
– Ваша светлость, я не понимаю, что случилось. Я имел обещание, что кто-то будет послан на переговоры, мы ждали.
– Я ждал тоже, – ответил князь колко, – мне первому стараться и просить о мире не пристало. Я ждал, что мне предложит князь-воевода.
– А он ожидает, какие вы поставите, князь, условия мира, – сказал епископ.
Флеминг и канцлер поглядели друг на друга.
– Я прибыл узнать от имени воеводы.
Чарторыйский прошёлся по покою, молчал.
– Речь идёт о предотвращении пролития братской крови, об избежании гражданской войны.
– Всё это мы слышали, – ответил канцлер.
– Перво-наперво, – спешно начал Флеминг по-французски, – распустить то войско, которым он угрожает.
Канцлер дал знак движением руки, чтобы перестал говорить, последовало молчание.
Вошёл слуга с карточкой на подносе, которую Чарторыйский сразу начал читать, забыв о епископе.
Бжостовский тем временем, оттянув Флеминга в сторону, живо ему что-то говорил. Позвали из канцелярии писаря и князь передал ему какое-то чужое дело, оставив епископа в ожидании. Красинскому понадобилась вся его моральная сила, чтобы сдержаться и не вспылить. Затем канцлер сел и обратился к нему:
– Пусть это будет доказательством послушания с моей стороны, что поддаюсь вашим уговорам и готов вести переговоры с князем-воеводой.
– Давайте соберёмся где-нибудь в нейтральном месте, только не у воеводы.
Красинский, у которого было обширное помещение, хоть в монастыре, пригласил к себе.
На это согласились.
– Чем меньше мы должны совещаться, чтобы это пошло легко, – сказал епископ, – тем раньше я желал бы начать.
Начали рассуждать о возможности собраться в десять часов. Для князя было это слишком рано. Согласились на одиннадцать.
– Тем временем я свои условия мира прикажу написать чёрным по белому, – вставил канцлер, – чтобы потом не наговаривали на меня, что я желал невозможных вещей.
Потратив там время на выслушании жалоб, упрёков, насмешек над сторонниками короля, язвительных слов в адрес Брюля и т. п., уставший епископ сел в карету.
Каштелян Бжостовский стоял в княжеских дверях.
– Я не вижу нужды сопровождать епископа, – сказал он, – мы сделали всё возможное, речь идёт о том, чтобы его преподобие соизволил известить об этом воеводу. Я был бы лишним, как посредник, а как свидетель не нужен.
Красинский не настаивал, уставший, он залез вглубь поволзки и кони тронулись.
Вечер уже был очень поздний, но город не думал об отдыхе. В нём почти не было тёмного окна, кони, кареты, собаки проскальзывали под домами. Шинки внизу некоторых камениц, в глубине которых видна была давка и слышны крики, звучали дикой музыкой.
Сквозь окна, не закрытые ставнями, тут и там на светлом фоне стёкол вились какие-то тёмные странные фигуры.
Епископ рассеянным взглядом поглядел на эту меняющуюся, пободно лихорадочному сну, картину. Он уже хотел остановиться в кардиналии и этот мучительный день закончить возванием к желанным трактатам.
Кардиналию можно было различить издалека. Её окружали группы людей, стоящие на улицах вокруг и разглядывающие выезжающих и въезжающих. Говорили в тех толпах, что князь собирался выезжать на шестью медведях в город, иные утверждали, что выедет голым на серебряной бочке, как Бахус, и т. п.
Самые нелепые слухи держали там любопытных, которые прислушивались к шуму голосов, доносящемуся изнутри. Не было сомнения, что у воеводы пировали, а там редко пиршество кончалось без какой-либо вспышки.
Карета Красинского с большим трудом могла подъехать к воротам, только потом с помощью челяди воеводы, которая безжалостно разгоняла любопытных, вкатилась в освещённые ворота и огромные сени, так же переполненные народом, как улица.
Там царило веселье, как обычно после хмеля, а из пивных бочек ещё черпали.
Епископ Красинский вошёл в ту самую залу, где утром ожидалась конференция, но там никого не было. На креслах в углу спали несколько придворных, уже доведённых до того, что дольше на ногах держаться не могли.
Через открытые двери видна была вся шеренга покоев, более или менее заполненных гостями, а в конце ярко освещённые столы, за которыми принимал воевода.
Здесь царило молчание, за которым попеременно следовали порывы смеха и крики.
Епископ остановился и подумал, подобало ли ему в таком важном деле подойти к так мало приготовленным к нему людям, но надеялся, что найдёт кого-нибудь трезвым и сможет сдать ему то, с чем пришёл. Времени не было. Поэтому он подошёл к княжескому столу, густо облепленному обществом, которое чокалось рюмками и охотно выпивало.
Дело было в том, чтобы разглядеть кого-нибудь, с кем бы можно было поговорить.
Он размышлял ещё, когда почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Был это молодой Жевуский, на весёлом, но
