Презумпция вины - Анна Бабина
– Я уезжаю.
Он все еще стоял на коленях, держась одной рукой за кровать. Его штормило. Отвратительное зрелище.
Нина сделала шаг, и Ялов тяжело упал на пол поперек двери. Так падают футбольные вратари, пытаясь отбить мяч, только гораздо тяжелее. Ей показалось, что его тело загудело, как металлическое.
Он лежал у ее ног, постаревший, зеленовато-бледный, с мутными глазами опытного пьяницы. Разве его она любила?
Неправда же.
Неправда.
Неправда!
– Я все это время любил только тебя! – почти убедительно, сфальшивил только к концу.
«Господи, как будто херовый сериал смотрю».
– Пропусти меня!
Какая-то ее часть все еще хотела упасть рядом, прижаться, замереть.
Не лететь никуда.
Остаться здесь, в безопасном, сказочном, детском Староуральске, где случаются чудеса, где люди меняются и сбываются детские мечты о любви…
Где клянчит деньги на бутылку алкоголичка Тамарка, ее биологическая мать.
Если не замерзла насмерть.
– Встань, не ползай.
Лицо Нины исказилось – от боли или брезгливости, она и сама не знала.
Тут-то Ялова бес и скрутил. Он вскинулся, задев затылком угол тумбы, лицо его перевернулось, стянутое судорогой.
– Я перетрахал всех питерских шлюх! – закричал он сдавленно. – Я пил до черных гвоздей! Я заблевал всю квартиру, слышишь? Это ты, ты, ты мне все испортила! Я ненавижу тебя, маленькая снобистская дрянь. Они прыгали на моем… они сосали и давились, а мне это нравилось! Слышишь, нравилось!
Она перешагнула тело Ялова и вышла вон.
Зеленый крест, мигающий на углу улицы Ленина, послужил ей знаком.
Дыша на ледяные руки, купила у сонной аптекарши два пустырника и воду. Один пузырек опрокинула в себя прямо между дверей, в тошнотном фенольном тепле, другой – на улице, у ограды зоопарка.
Вернулась и купила еще.
Зою долго ждать не пришлось. Из глянцевой темноты за дверью возникло пятно розовой пухлой курточки. Силясь разглядеть Нину, Зоя прижалась аккуратным носиком к стеклу. В ее кудрях блестели снежинки, щеки разрумянились.
Самая красивая из чугуевских внучек.
Вылитая двоюродная бабка.
Вот чудеса.
Нина вскочила со скамейки, раскланялась с вахтером:
– Спасибо вам. Спасибо.
Он сонно кивнул.
Нина выползла на крыльцо и едва не растянулась на обледенелых ступеньках.
Сестра прыгнула к ней и обняла за шею. В детстве Нина этого терпеть не могла.
– Поедем домой? – сказала просто.
Тут-то Нина и разревелась по-настоящему.
Остался позади сквер Моторостроителей и крокодилий забор «Протона».
На перекрестках размеренно капали желтки отключенных на ночь светофоров.
Знакомые улицы сияли непривычными огнями.
– Почему ты за мной приехала? – спросила Нина.
– Из-за Ксюши. Потом, дома расскажу.
Отсветы скользили по ее лицу, сползали от лба к подбородку и ныряли в расстегнутый ворот.
– Я свет не выключаю, когда ненадолго ухожу, – Зоя прыгала по прихожей на одной ноге, стаскивая с другой сапожок. – Как будто кто-то встречает. Приятнее так.
Нина прислонилась к входной двери – и ни вперед, ни назад.
Бабушкино зеркало.
Бабушкин стенной шкаф.
Трещина через всю стену.
Пятно зеленки на полу – собираясь смазать ею разбитое колено, Нина выронила бутылочку.
Пахло в квартире по-особому – табаком, лимонной корочкой, духами «Быть может».
– Я на кухне только немного похозяйничала, а так тут все пока… как при бабушке Лиде было. Раздевайся, проходи на кухню. Ужинать будешь? У меня плов есть. Чай тогда? Черный, зеленый?
Зоя ушла в глубину квартиры.
Скрип паркета намечал ее следы.
Под скобкой, держащей зеркало в раме, белел кусочек бумаги.
Кто-то вытащил оттуда открытку «С Новым годом!», на которой залихватский Дед Мороз мчал на тройке по черному, под Палех, фону.
На кухне голое окно показывало голый сквер.
Ограду было не разглядеть, и Нина испугалась, что ее снесли. Де-мон-ти-ро-ва-ли. Вывезли за город и там смяли и переплавили.
– Зой, – крикнула через всю квартиру, – а лебеди на месте?
– Какие лебеди? – Зоя, в розовом и домашнем, появилась в дверях.
– Ну ограда сквера. Черные лебеди.
– Да там они, что им сделается. Это же не серп и молот. Я всегда думала: почему Чугуевым дали квартиру здесь, окнами на сквер имени Зои? Это разве не издевка?
– Чины вряд ли об этом думали. Хороший дом, центр… Может, им это казалось правильным, символичным.
– Для бабушки это был ежедневный Фридин платок.
– Что? – не поняла Нина.
– Да нет, это я так. Так какой чай?
– Черный. Без добавок, если есть.
– В чайнике должен быть. Вчера заваривала. Наливай. Представляешь, кстати, Ксюша ведь в садоводство свое вернулась. Тот же дом выкупила.
– Правда? Где они с этим жили?
– Правда. Лучше ей там, говорит. И Лизе, говорит, тоже там хорошо, хотя она…
– Что она?
– Да нет, ничего. Молоденькая девчонка.
– А ты не хочешь обратно в Питер вернуться? Ксюша говорила, ты училась там.
Нина наклонила заварочный чайник, но в чашку сорвалась одинокая темно-желтая капля.
– Заварю свежий, – Зоя полезла в шкафчик. – Так это не вернуться в Питер, Нин. Это уехать. Вернуться я уже вернулась. Сюда. – Она переставляла что-то, спрятав голову за дверцу, а голос странный, влажный. – Училась. Да не выучилась. В педагогический перевелась. Я сказала, что из-за Ксюши приехала за тобой. Это правда.
– Я Константина сразу везде заблокировала, как узнала про жену. В вотсапе, в соцсетях, так он мне имейл прислал. Короткий: «В этом городе знать три языка роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца».
– Что-то знакомое. Откуда это?
– «Три сестры». Ты, кстати, знаешь теорию о том, что Прозоровы жили в Староуральске?
– Не знаю.
– И я не знала. Когда цитату искала в гугле, прочитала пару статей. Как я не замечала, что он такой? У нас говорили «дешевка»… Пойдем в комнату. Ты же, наверное, хочешь посмотреть?
Рассказывала, как экскурсовод.
– Кровать пришлось выкинуть… ты понимаешь. Мама сказала, из-под покойника всегда выкидывают. Фотографию бабушки с Зоей оставила на прежнем месте, где кровать стояла, мне нравится. Кресла вот, венгерский гарнитур какой-то, они сейчас в моде, стоя́т на блошке за тридцатку. Ваза эта, зелено-розовая, тоже какая-то крутая, чешское дизайнерское стекло. Рамы вот поменяла – дует. Хотела деревянные заказать, но уж очень дорого… Трюмо классное, да?
На подзеркальнике из черного стекла стояли бабушкины духи «Каменный цветок» в затейливой темно-зеленой коробке, похожей на спинку жука. Нина машинально потянулась к ней и тут же отдернула руку:
– Можно?
– Конечно. Я редко их нюхаю. Аромат жуткий, а коробка прикольная.
Духи пахли не бабушкой, а спиртом и разложившейся парфюмерией. Усредненный запах прошлой жизни.
– Иприт какой-то, – поморщилась Зоя.
«Иприт – это газ кожно-нарывного действия, проникающий в организм через кожу. Конечно, им можно и надышаться, но у иприта отложенное действие: симптомы отравления проявляются через несколько часов. Аромат у него легкий, чесночно-горчичный», – сказал бы Ялов.
Нина наклонилась над черным стеклом. Отражение зажмурилось и помотало головой, словно вспомнило что-то постыдное из прошлого. Спасаясь, протянула руки к знакомым с детства вещам. Уцепиться и не отпускать.
Малахитовая шкатулочка – в ней камея, серьги с лунным камнем и две намертво перепутанные цепочки,
хрустальная туфелька с кольцами (вот они, все тут – нефритовое, с корундом, с янтариком, с сердоликом),
маникюрный набор в плоском кожаном футляре,
коробка от конфет «Ярославна», в ней навалом перламутровые пуговички, запонки, потемневший от времени крестик, золотая николаевская монета, порванная цепочка, нитка речного жемчуга…
– Если ты что-то взять хочешь – возьми, – предложила Зоя.
«Это больше не твой дом», – у внутреннего голоса были интонации Ялова.
– Нет, спасибо.
Нина вернула все на место и отошла к окну.
– Нин, я тебя обидела?
– Нет, почему…
– Ты считаешь, что я не должна была получить эту квартиру. Ведь ты здесь выросла, это твой дом. Ты была ближе всех к бабушке, она тебя вырастила. Ведь так?
– Не так. Я просто не понимаю, почему именно ты.
– Я тоже, – ответила Зоя чуть позже, чем следовало. – Ты куришь?
– Нет.
– А я покурю на кухне, хорошо?
– Это твой дом.
– Это дом бабушки Лиды. Мне просто негде жить.
Зоя вышла, оставив после себя шлейф бергамота, душицы и чабреца.
Сестры Чугуевы смотрели на Нину: Зоя
