Презумпция вины - Анна Бабина
– Обещай, что потом, когда ты полюбишь кого-нибудь другого, – совершенно спокойно сказал он, – будешь иногда вспоминать меня. И «существо бесполое». А, Вогулка?
Для него уже тогда существовало «потом», в котором они неизбежно не могли быть вместе.
Ночь зависла над городом летающей тарелкой, высосала все привычные звуки. Открой форточку – коснешься липкой плотной тишины.
Зажатый квадратом домов, как бортиками колыбели, спал детский сад. В его дворе почему-то не горели фонари, лишь в окне первого этажа перебегали беспокойные голубые блики – вахтер смотрел телевизор.
Вслед за Ниной на балкон вышел Ялов, обхватил ее неловко сзади, словно никого прежде не обнимал. Нина замечала за ним такие штуки и раньше, и ей это нравилось: хоть в чем-то она превзошла толпу безлицых женщин, бывших у него до нее.
– Ты не бросай меня только, пожалуйста, – умоляюще, с хрустом ломая внутри себя чугуевский стержень, попросила она.
Он промолчал.
Вахтер выключил телевизор. Город упал во тьму, утягивая их за собой.
О том, что Ялов много пил, Нина узнала вскоре после их знакомства. Она нутром чуяла в людях этот недуг. По понедельникам, если не было дежурств, он приходил выбритый, умытый, аккуратный – но что-то выдавало его. Не едва заметная дрожь в руках, не красноватые белки глаз, скорее беспричинная торопливая злость, с которой он покусывал окружающих.
Из всего своего окружения она, пожалуй, только Ялову и прощала пьянство, может быть, наивно полагая, что сможет ему помочь.
– Я не терплю этого, – сказала ему прямо, когда в одну из ночей он приехал за ней к общежитию на такси, пьяный и гаденький.
Вместо ответа он уткнулся в ее плечо и резко, неестественно захохотал.
Голова водителя в зеленоватом зеркале заднего вида осуждающе качнулась.
– Леш, ты не понял? Я действительно ненавижу, когда люди пьют.
У него дома Нина снова завела разговор.
Ялов, по пояс голый, блестящий от пота, держал на весу над конфоркой турку с кофе.
– Я понял. Больше не повторится.
По одному его тону можно было догадаться, что он врет, как сивый мерин, но ей так хотелось обнять его, прижаться щекой к гладкой влажной спине…
Ялов залпом проглотил кофе (она удивлялась его умению пить сущий кипяток) и как будто сразу протрезвел. Взгляд его спрямился и успокоился.
– Извини меня, извини, – бесполезная, бессмысленная скороговорка. – Сварить тебе кофе?
Нина покачала головой. Ялов притянул ее к себе на колени, зашептал в волосы что-то горячее, нежное и бессмысленное. Прежде чем вмяться лицом в его плечо, она заметила батарею пустых бутылок под кухонным столом.
Он не прекратил, конечно. Напротив, словно бы, чем ближе они становились, тем яростнее и чаще он пил. Приезжал к общежитию, орал под окнами, тыча в пунцовое лицо разъяренной вахтерши красной корочкой. Нина поспешно одевалась, стараясь не встречаться глазами с Саяной, и выскакивала к нему. Ей казалось, что четыре этажа таращатся на нее во все окна.
– Прекрати, пожалуйста, пожалуйста!
Она отталкивала его руки, его губы, резко пахнущие табаком и спиртным. Он был небрит, и вокруг ее рта оставались красные пятна. Раздражение. Он вызывал раздражение.
– Я устала! – кричала ему в лицо под окнами какой-то пятиэтажки, и на над ними испуганно загорались окна.
Они ссорились возле трамвайного парка; на набережной у «Красина», на своем памятном месте; напротив здания Двенадцати коллегий; на Дворцовой площади. Дворы-колодцы ловили и множили их крики, а потом, в подворотне, он прижимал ее к стене, и трогал, и терзал ртом, и выпивал из нее все силы, и они жадно целовались – снова под чьими-то окнами, и мужик в застиранной майке вырастал из окна по пояс и орал им: «Еще потрахайтесь тут!», и Ялов показывал ему неприличный жест – не средним пальцем, по-американски, а по-русски щедро, всей рукой от кулака до локтя.
– Я люблю тебя, – хваталась Нина за последний аргумент, запирая веками подступавшие слезы, и он с размаху, каким-то заученным уже движением, падал лицом ей в колени.
В последний раз она ушла от него ранним утром. Ялов был безобразно пьян, его тошнило, он плакал обильными бессмысленными слезами и лежал на ковре, хватая мечущуюся Нину за руки, за ноги, за полы пальто. В квартире стоял страшный разгром.
Пустые бутылки перекатывались по дощатому полу, стоило кому-то заскочить на кухню.
Пепельница щетинилась окурками.
На плите засохла кофейная короста.
– Не удержал, – пояснил он.
Не удержал! Ее словно ударили. Он кофе не мог в турке удержать, куда ему…
– Так больше продолжаться не может, – заторопилась Нина, боясь споткнуться о Ялова и растерять свою решимость. – Все. Закончили.
– Нина, Ниночка, – шептал, подползая к ней, – я же брошу, милая моя, любимая. Я же люблю тебя!
Нина вздрогнула. Кажется, вот так, в такой форме, не обинуясь, без смешков и скрещенных в кармане пальцев, он сказал это впервые.
«Я, миленькая моя, больше не буду, я же люблю тебя, деточка».
Знаем, плавали.
Она, застегивая на ходу пальто, выскочила на вонючую лестничную клетку.
– Вернись! Вернись!
Голос был не его, животный какой-то, как из фильма про засевшего внутри человека демона.
Из окна в безвоздушную почти зимнюю темноту заорал другое:
– Сука! Я тебя закрою! Сука, вернись!
Нина бежала через Тучков и кричала. Крики вязли в тумане. Не доставали до берега. Ее берега.
По черной Неве плыли муаровые платки желтоватых новорожденных льдин. Васильевский погряз в тумане, словно и не было его никогда. Трамвай, покряхтывая, переползал мост, убегал от наступающего сырого молока.
…Потом приходил еще, топтался под окнами, орал. Нина накрывалась подушкой, матрасом с головой, загоняла в уши наушники – и все равно слышала. «Нина, Ниночка! Я же люблю тебя!» Саяна подсаживалась на край кровати, гладила по голове и плечам, бегала на кухню за водой.
Однажды Нина, бледная, заплаканная, спустилась к вахтерше. Та только рот успела раскрыть, трясясь от гнева, как Нина обрубила:
– Полицию вызывайте.
И вахтерша внезапно просветлела лицом, засуетилась и даже погладила ее украдкой по дрожащей руке.
– А вот вызову! Вызову! Чтоб знал! Чтоб знал!
Нина вышла на крыльцо. Ялов шагнул к ней, но она чародейским жестом вытянула вперед руку. Подойдет – утянет ее с собой на дно.
– Уходи, – сказала. – Уходи, пожалуйста, насовсем.
Хотела еще прибавить что-нибудь пафосное типа «я никогда тебя не любила», но поперхнулась и отступила назад, в каморку вахтерши, пропахшую растворимой лапшой и кофе, и там, забившись под огромный стол, заплакала страшно, безутешно.
Староуральск, 2019
– В ходе расследования необходимо установить критерии групп риска, к которым принадлежит пациент. Изучению и анализу подлежат не только документы из учреждения, где произошли роды, но и медицинская карта из женской консультации и других медицинских учреждений, где пациентка получала медицинскую помощь. Многие экстрагенитальные заболевания, в том числе гипертония, ожирение, гипертиреоз и другие, могут негативно влиять на развитие плода и процесс родоразрешения.
Нина читала по бумажке.
Стыдоба.
В зале откровенно скучали; в полутьме вспыхивали голубые прямоугольники телефонов, над полом полз шепоток.
Ялова не было. Его доклад был запланирован на послеобеденную часть программы, и он тихо отсыпался или напивался.
Оставил ее, как обычно.
Наказал за то, что ушла накануне вечером.
– Отдельно нужно отметить, что из всей массы неблагоприятных исходов, выразившихся в гибели плода или новорожденного ребенка, лишь в 25,8 % случаев причиной явилось ненадлежащее оказание медицинской помощи, во всех остальных – состояние здоровья матери и ее поведение…
За спиной у Нины, запаянной в черный синтетический костюм, горел пустой белый экран: она не подготовила никаких слайдов, ни одной диаграммы или таблицы, не сопроводила доклад забавными картиночками, как другие участники.
Скукота.
Никакого простора для обладателей клипового мышления.
Какими картиночками, черт возьми, можно проиллюстрировать гибель женщины в родах – густой металлический запах крови, зеленые воды, меконий, растерзанное тело новорожденного? Вы тут все с ума посходили?
Интересно, а если она сейчас выругается матом, есть ли вероятность, что кто-то вздрогнет, поднимет
