Когда нас держат - Энн Майклз
* * *
– Вы б могли выйти замуж еще раз, вы все еще хорошо выглядите.
– Зачем.
Он рассмеялся. Интересно это было, смешить его.
– Повторный брак помешал бы моей карьере, – сказала она, – скверно оплачиваемой продавщицы.
– Как звали вашего мужа?
– Не ваше дело.
Он снова рассмеялся. У нее возникло чувство, что и сама она развлекается.
– Чем вы занимались до того, как стали работать в книжном? – спросил он.
– Фехтовальщицей была. Преподавала сценическое фехтование.
– Расскажите мне о фехтовании, – сказал он.
– Я его бросила.
– Тогда вы и стали скверно оплачиваемым мулом?
– Нет.
– Что вы делали после того, как были фехтовальщицей?
– Я была мимом.
– Я так понимаю, вы не скажете мне, есть ли у вас дети, – произнес он.
– Нет, не расскажу.
– У меня пятеро, – сказал он. – От трех разных женщин. Женат я был один раз, а с другими женщинами никогда не жил.
– Вы говорите так, будто это к вам не имеет никакого отношения.
– Три девочки и два мальчика, – сказал он.
– В смысле – трое дочерей и двое сыновей.
Он помолчал.
– Да.
– Зачем вы хотите, чтобы я раздевалась полностью, если намерены писать только мое лицо? – спросила она, хоть и знала ответ. Чтобы стала уязвимой, подчиненной, начеку.
– Тела не очень интересны. Вариации одного и того же. Плоть, свисающая с кости. Ирония в том, что напоказ мы выставляем лица – самую личную часть нас. Думаем, будто помним или узнаём лицо, но оно – всегда иное.
То было его фирменное замечание, она далеко не раз читала это в журналах.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Потому что от этого вам хочется спрятать что-то еще, а оно выступает у вас на лице. И тогда мне приходится обнаруживать, что это такое, – сказал он.
– Это вас развлекает.
– Это меня интересует.
– А если я снова захочу одеться?
– Тогда я немного рассержусь, потому что у нас был договор, и я уже начал. Но я все равно заплачу вам за остаток дня, и мы распрощаемся.
Она поразмыслила над тем фактом, что это – единственный раз, когда она разделась для мужчины почти за три десятка лет, что ее тело, вообще-то, уже не имело к ней никакого отношения, что она теперь может отложить денег на поезд, навестить Анну.
– Я сдержу слово, – сказала она.
– Я рад.
И она осознала, что он только что измерил мысли по ее лицу, а она даже не заметила.
– Когда мои дети учились в университете, – солгала она, – я стала подмастерьем в пекарне. Все те годы выбираться из постели при звуке будильника, проверять, что они готовы к школе, учебники сложены, обеды с собой, носовые платки, обувь в мешочке, если дождь. Столько утр я считала, будто жду не дождусь, когда наконец-то можно будет выспаться, оставить свои мысли при пробуждении при себе, а потом, когда они уехали учиться, я все равно просыпалась на рассвете и вскакивала с кровати, чтобы избежать ужаса, отчаяния, никчемности. И вот я нанялась в местную пекарню, что могло быть лучше в четыре часа утра, чем устанавливать противни, учиться работать на здоровенных мешалках?
– Это случилось до того, как вы взялись работать в книжной лавке?
– Да, задолго. В промежутке я разводила лошадей, преподавала скоропись и объявляла поезда на железной дороге.
– Из-за вашего зычного голоса.
– Нет.
* * *
Анна согласилась работать в больнице в пяти часах езды. Они договорились, что Хелена останется до тех пор, пока Анна не поймет, нравится ей это или нет, – если это окажется ошибкой, сможет вернуться домой. Разумно было пока не отказываться от квартиры и от ее работы, пока Анна не будет уверена, что хочет остаться.
Разговаривали они раз в неделю, обычно до ужина. Хелена слушала о квартирной хозяйке Анны, о завотделением, о ее сослуживцах. Вскоре Анна завела себе друзей и не всегда возвращалась домой к ужину – вместо этого они разговаривали перед сном, в сотнях миль друг от дружки. Перед тем как повесить трубку, Анна планировала, когда они поговорят в следующий раз – за ужином или перед сном. Дорогие минутки. Спокойной ночи, дорогая моя, спокойной ночи, мама, спокойной ночи, спокойной ночи.
А затем – долгая бессонная ночь, за чтением книжек целиком, позаимствованных в магазине и возвращаемых на следующее утро. Ненавистно видеть часы – 3 часа, 4 часа. Обжигающий кошмар. Чтение в постели – искусство точное: знать нужную мощность в ваттах, достаточно высокую, чтобы при ней читать, достаточно низкую, чтобы заснуть с невыключенным светом, выбирать книги не по содержанию, а по размеру и весу, знать точную позу на кровати, чтобы книга не соскользнула, не стукнулась о пол и снова тебя не разбудила.
* * *
Мы проснулись утром средизимнего тумана. Из окна над нашей кроватью увидели, что окружающие здания исчезли.
– Горы в саване дымки…
– Пройдет по крайней мере две недели, прежде чем прибудет спасательная партия…
– Придется питаться человечиной…
– И согреваться телесным теплом…
Порой ты закрывал ателье рано и проскальзывал наверх, найти меня.
Найди меня, Джон.
В предместье Парижа есть один сад, которого я никогда не видела. Квадратный деревянный стол и кованые стулья, обветренные десятками лет, лилии, гнущиеся под дождем. В нашей постели ты описывал этот сад; я почему-то плакала. То было место, восхитительно знакомое, как будто я знала его давным-давно и держала его – всегда – близко в памяти. Затем я подумала, что это может быть воспоминание о будущем, о том, что нас ожидает. Но я тогда не знала, что это был наш последний день. Окно стояло открытым, и нам были слышны деревья.
Места, описанные возлюбленным, не похожи ни на какие другие места на земле. Узнавать эдак вот город – изгибы бульваров, каналы, карнизы над головой – в объятиях нагишом, роскошь слушать, пока слушает твоя кожа. Город проскальзывает
