Когда нас держат - Энн Майклз
Он мгновенно проснулся – больше чем проснулся.
Никому не пришлют посланья, какого он бы не мог понять.
Когда проснулся среди ночи – понял, что мистер Стэнли вообще не служил в армии.
* * *
Он спустился.
В ящике стола раньше было довольно много денег. Он запаниковал. Посмотрел на часы – до рассвета еще долго. Он знал, что наутро никакой мистер Стэнли не придет.
Он увидел, что пластины и фотографии ду́хов исчезли.
* * *
Хелена проснулась одна; было поздно, время открывать ателье уже миновало; она не слышала, как он встал. Она открыла глаза, но не шевелилась, пропекаясь в совершенном теплом гнездышке, созданном сном. Насытившаяся, свободная, восстановившаяся. Зайдя в кухню, она увидела кувшин с полевыми цветами на столе.
* * *
Он унюхал тени в огороде, как потных лошадей в темноте, как мокрую собаку в траве. Он услышал надломленный голос реки.
Лунный свет – йодистое серебро. Фотографическая пластина – сверхъестественное озеро, ожидающее отражения.
Разве не то же некогда говорил сам Алфред Рассел Уоллес: если мы можем возникнуть на фотографии, значит, должно быть, мы испускаем свет.[14]
* * *
Простыни были так белы, что это мог запросто оказаться гроб. Множество раз молился он: хоть бы умереть в чистом месте. Поймет ли он это, если умер?
Ощущает ли себя душа, покидая тело? Происходит ли это мгновенно? А больно будет? Только если тебе есть в чем исповедоваться.
Мама, свяжи молитву.
Каждый вопрос его матери – созерцание, пещера в пустыне, гора.
Ему не позволили умереть, чтоб ее спасти. Слезы замерзли у него на лице.
Но теперь, когда мир бел, он позволил себе о ней думать. Притянул ее к себе поближе, и они лежали вместе под снегом.
И Хелена. Он бы умер в земле ее.
Он раскрыл объятия, и она заняла свое место с ним рядом.
* * *
Вода была так тиха. Он уже за плотиной?
Ему больше не было холодно.
Так тихо. Когда он глянул вниз, ему стали видны звезды.
* * *
Нашли его ниже по течению, наполовину в реке под плотиной, глаза открыты. Не в состоянии закрыть их, похоронщик их завязал, как будто его готовили к казни.
* * *
Посреди ночи Хелена натянула свитер поверх ночной сорочки и вышла в огород. Там она сожгла те задники, что накрасила, совершенную залитую летом тропинку, озеро под луной, сад, полный птиц. Наутро, когда проснулась она, – почуяла запах дыма от волос, еще не успев открыть глаза. Но она б ни за что не стала мыться водой из этой реки.
* * *
Все это время он вот чего не помнил: после отцовой смерти они с матерью ходили вдоль утесов. Сильный ветер, заваленная валунами кайма моря. Вдруг они повернулись друг к дружке. Оба они отчетливо почуяли это – запах отцовского табака. На пустом пляже.
* * *
Сэр Резерфорд, я воображаю активную поверхность, на которой встречаются время и пространство, в постоянном возбуждении, время и пространство, воспламеняющие друг друга… Мы меняем пространство, и мы меняем время по мере движения – мы не можем вернуться, наоборот, – мы должны двигаться вперед, в прошлое, существующее как память настоящего, притом что каждое движение изменяет потенциал, каждое движение и мысль изменяют вероятностное облако грядущего, «облако неведения»[15]. История – с одной стороны уравнения, она никогда не сможет быть с обеих его сторон… Частица существует в пространстве, волна существует во времени. Вместе они создают сознание (само сознание – наблюдатель), и потому наблюдаемый электрон всегда будет вести себя и как частица, и как волна, перемещаясь вперед в вечно изменчивую единственную возможность… Почему б не было возможным для стеклянной пластины ухватить то, что не способен ухватить глаз?.. Я убежден, что именно пластина захватывает изображение из облака возможностей, вытягиваемое из него нашим желанием.
* * *
Я скользнула лодкою в звезды. Ты ждал меня, у края деревьев, тот речной откос, куда первым настает утро. Как будто всегда там ждал, хотя я знала, что это не так. Порою ты там, когда небо всего лишь чуточку темнее снега. Я знаю, ты не хочешь меня пугать. Я сама виновата, что вдруг вспомнила.
* * *
Гиллиз, вцеплявшийся в густую шерсть на шее собаки, чтоб легче было уснуть.
* * *
Его собственная рука, стискивающая Хеленину.
* * *
В своем постоянном движении, даже в своих бесконечных градациях черноты ночная река была жива от света.
* * *
Как пламя свечи, говорила тогда Хелена, пытающееся стереть безмерную темноту.
* * *
Во вспышке магниевого света иней на полях – каждая щелочка и зазубринка, каждый стебелек и листочек – ничего вымышленного, все явлено. Он видел каждый волосок на голове у Гиллиза, каждую ресничку и пору кожи. Луна Гиллизова черепа.
* * *
Теперь он видел, что́ пропустил тогда. Что на фотографии юноши тоска на лице его матери была прекрасна. Что это был образ чего-то истинного даже в разложении своем, вопреки разложенью. Как мог он так неверно понять? Ничто, ни осквернение, ни мерзость и обман не могли отвергнуть или стереть эту красоту, тоску эту.
* * *
– Именно голос ангела, как у мисс Эллы, должен быть последним, что мы слышим, – сказал Гиллиз.
Джон наблюдал за медсестрами, сидевшими у постелей умиравших, у каждой кровати своя крохотная лампа; только некоторое время спустя осознал он, что смотрит в ночное небо.
* * *
Маленькие и крепкие черные туфли его матери.
Вода теперь ощущалась как вполне теплая.
Он повернулся увидеть Хелену, спавшую с ним рядом.
Неудивительно, что ему так тепло.
* * *
Теперь это ему казалось очень маленькой поправкой; как точка таяния или замерзания, лишь иное сцепление, стекловатое или кристаллическое, газ или плазма. Он есть. Он был.
III
Река Уэстборн, Лондон, 1951 год
Чем был для меня город? Дождем, узкими улочками, где любовники прячутся в темных спальнях, впервые распахивая одежды свои друг дружке, теплота, потрясение, благодарность. Снегом на черных крышах, румянцем света, когда он угасает, фонарями, загорающимися через площадь. Стулья вынесены в сад, обед на столе не помещается, тарелки шатко держат на коленях и оставляют в траве. Буфеты, аромат крепкого кофе и влажной шерсти, дождь и мокрый снег на полу вестибюля с мозаикой, деревянная дверь, латунная ручка, толстый белый буфетный фаянс,
