Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Вот и хорошо. Ты же знаешь Шаболовых? Так вот, они недавно из Югославии вернулись, где работали два года, и привезли сертификатов… Очень много! А тут разговоры пошли, что операции с ними вот-вот прикроют. Шаболовым хочется – они поэтому их и не тратили – продать сертификаты оптом, а на эти деньги купить приличную дачу, и непременно на берегу реки. Ты же знаешь, Володька – страстный байдарочник…
– Мне Дмитрий рассказывал, – перебил Малявин. – И даже про покупателей, которых им Идрисов сосватал… Короче, ты хочешь, чтоб я тоже поехал к Шаболовым. Так? – спросил он и посмотрел внимательно, «напрягши нос до побеления хрящей», как в шутку припечатала однажды Лунина. Оттенки внутренних переживаний мгновенно проступали на малявинском лице, и с этим ничего нельзя было сделать, да он и не скрывал, что не хочет связываться с сертификатными делами Шаболовых. Он лишь второй месяц работал председателем профсоюзного комитета, не успел разобраться в управленческом микромире, ходил на все заседания, комиссии и собрания, куда бы ни пригласили. И не было дня без этих многочасовых сидений, часто в президиуме, куда выдвигали автоматически, как свадебного генерала да еще оппозиционера, или усаживали во главе длинного ряда столов, где ему тоже отводилось почетное место.
А ему домой хотелось прийти пораньше, чтобы побыть подъемным краном, мостиком через реку или африканским слоном. Хотелось детей искупать, как делал это по пятницам старательно и умело…
– Ваня, родной, ну хоть ты-то поверь, что это не бабская дурь! Как только Дима рассказал про их начальный сговор, про бородача-кавказца и фиксатого улыбчивого красавца – враз подступило. Предчувствие у меня нехорошее… – Она глянула вопрошающе, и Малявин ответно кивнул: верю, мол, верю, потому что сам ценил в себе интуитивное начало, доверял ему и с долей похвальбы говорил, что прабабка по матери была истинной знахаркой, лечила заговорами и травами. – А я стала о предчувствии Шаболову говорить – хохочет. Грудь мускулистую выпячивает: стареешь ты, Ольга, похоже, мнительной становишься. Может, я напридумывала, но ты… Я очень прошу, позвони им обоим, отговори.
– Всего-то! – искренне удивился Малявин и разом посветлел лицом. – Я найду доводы, будь спокойна. Я им объясню четко, как объегоривают простаков… Ладно, пойдем лучше, Оленька Петровна, пообедаем. Здесь как в ресторане. Хочешь – антрекот с картошкой фри, а нет – так бери язык отварной с хренком. Вот же страна дураков! Я заведующую спрашиваю: «Почему в цеховых столовых так не готовят?» Она глаза вытаращила, смотрит на меня, как на придурка. А потом хвать за руку: «Ох и шутник вы, Иван Аркадьевич!» Грудью напирает, похохатывает и тянет в зальчик, где обедают избранные – человек восемь-десять… А следом летит с подносом молоденькая раздатчица. Халатик на ней – как ряднина, все торчит, все выпирает… Ох, лет десять назад я подобной атаки не выдержал бы и хищной стервозности в глазах не заметил. А эта очаровательная стервочка стоит в дверях и, похоже, соображает, как пересказывать ситуацию директору куста столовых. А может, прикидывает, сколько же придется дать в лапу новому профсоюзному деятелю, чтоб не цеплялся к их вымпелоносному кусту столовых.
Малявин пересказывал в лицах и улыбался, но голос у него был „бронзовелый“. Когда он так механически улыбался и звенел голосом, Ольге Петровне делалось не по себе, как-то неуютно. Она ощущала клокочущую в нем энергию, неостановимую и безжалостную, пугалась за Малявина… И одновременно – за того, кто, не угадав опасность, будет тупо упрямствовать. Так вышло с заместителем начальника цеха Полднером.
Улыбчивый матерщинник Полднер, с лиловатыми губами африканца и курчавой шевелюрой, начинал обычно разговор с фразы: «Ты (он почти со всеми был на “ты”) знаешь, есть такой анекдот…»
Он умел ненавязчиво понуждать, умел втолковывать, что если его впишут в рацуху, то она мигом проскочит все двадцать две инстанции. А каждый тертый производственник знает, что самое ценное изобретение, усовершенствование может гулять годами по инстанциям. А у Полднера всюду знакомые, приятели.
Когда Малявин принес рацпредложение, простое и очень понятное, позволявшее исключить целиком операцию при изготовлении блокиратора, Полднер мгновенно сообразил: четыре станка, восемь рабочих мест, экономия металла, энергии – богатейшая рацуха! Он рассказал свой козырный анекдот и начал увещевать неторопливо, что его непременно нужно вписать в рацуху. Малявин слушал, кивал, а затем спросил, подрагивая крыльями носа, сразу перейдя на «ты»:
– Ты это серьезно, при трезвом рассудке?
– А что такого? Иначе у тебя ничего не получится. Я ее первый зарежу за негодностью, – ляпнул Полднер, купившись на малявинской улыбке.
– Клоп бурелый! – выскочило и легло к месту, освободило Малявина от ненужных слов, позволило сказать, как просила душа: – Пиши, Полднер, заявление по собственному, а то подпалю на статью.
Полднер, проработавший в объединении больше десяти лет, проскочивший через множество скользких ситуаций, каверз, аж зажмурился от таких слов и невиданной наглости. Он не верил, он пытался качать права…
Через неделю, когда Малявин поднял рационализаторские предложения за год, обзавелся объяснительными, что «товарищ Полднер М.А. участия в разработке обжимного устройства не принимал», заместитель начальника цеха пришел извиняться. Подрагивая еще более лиловыми, чем обычно, губами, он так и не смог отыскать верный тон, а на малявинское: «Написал заявление?» – ответил: «Да че ты вцепился в меня? Все грешат…» Позже Малявина уговаривали в дирекции, где у Полднера имелись защитники, однако он безжалостно сдержал свое слово. Полднера уволили по статье «Злоупотребление служебным положением».
Работяги цеха «эм-семнадцать» ходили по одному и целыми группками в контору, где был вывешен приказ. Тут же у доски с приказами по объединению они говорили: «Так я Ваньку помню еще пацаном… Во дает!» Или что-то подобное. В то же время Ольга Петровна сама слышала, как одна из пожилых станочниц, прочитав приказ, сказала: «Вот так Ванечка!» – и в голосе не было восхищения, скорее наоборот, она сожалела, что такое сделал Малявин. Эти женщины с участка мелких деталей, где Малявин начинал в восемнадцать лет работать технологом, продолжали говорить «наш Ванечка», с нажимом на первом слоге, отчего получалось протяжно и ласково.
Это вдруг вспомнилось и промелькнуло рысцой, пока они шли длинными коридорами, спускались на первый этаж по узкой лестнице. Ольга Петровна поглядывала на вихры и зализы, на мальчишеское лицо Ивана Малявина, которому так не хватало солидности, и не знала, не могла объяснить даже себе (как, наверное, и те станочницы с «мелочевки»), почему лет пятнадцать назад приметила и стала помогать Ванечке, почему возникает что-то легкое, радостное, когда он заходит в техотдел или вдруг встретится в производственном корпусе. Себе она не врала, задаваясь таким вопросом,
