Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
А еще его удивила, а потом опечалила бедность церкви, истертый коврик, который подстелила одна из старушек под ноги священнику, когда он подошел к кафедре. Железные ящики с пломбами, стоявшие на подоконниках с надписями: «на ремонт храма», «на поминовение» и еще много других. И старушка с палочкой под церковным календарем, собирающая подаяние, и те десять копеек, за которые она благодарила так старательно, что он смутился.
Народ в церкви стоял разноликий. Рослая ухоженная женщина в кожаном пальто с богатым меховым воротником. Два паренька лет семнадцати, старательно и неумело крестивших лбы. Молодая худенькая женщина – она поставила свечку тоже перед иконой Всех Святых – сразу спряталась в тень, а затем как-то незаметно исчезла и вовсе. Девочка-подросток с дерматиновой сумкой через плечо возносила крестное знамение подобострастно, с каким-то своим пониманием происходящего, не отвлекаясь, сгибая в нужных местах спину в поклонах…
Через полчаса, когда Малявин возвращался из магазина, церковь возвышалась темным монолитом без единого огонечка, отчего умиление, только что жившее в нем, вдруг исчезло.
В тот октябрьский день примораживало и натягивало уже зимним холодом, и он поспешно прикрыл углом простынки бордовое сморщенное личико первенца, который издавал временами надсадный писк, морщился, таращил ничего не видящие глазки, пока он нес этот кокон от метро к дому на Бронной, а рядом с усталой озабоченностью на лице шла Фатима в темно-зеленом, расклешенном книзу пальто, с непокрытой головой, как она привыкла ходить последние годы то ли из-за нищеты, то ли из-за нажитого упрямства, шла, придерживаясь за его руку.
Возле дома Малявин усадил жену с ребенком на скамейку, а сам толстой арматуриной вывернул навесы вместе с замком на двери этой крошечной квартирки, которая приглянулась вдруг начальнику ЖЭКа, когда Малявин меньше всего такое мог ожидать. Первенца сразу же уложил в коляску… Эта никелированная коляска с сиреневым верхом долгие годы потом стояла в Холопове под навесом, поблекнув от пыли, дети катали в ней друг друга и разную ерунду, пока не повыскакивали из колес последние спицы. А когда ее подкатили к подъезду однокурсники – блесткую, яркую, обвешанную погремушками, то Малявин чуть было не заплакал, потому что знал, как непросто скидываться по два-три рубля из сорокарублевой стипендии, тем более что многих из них, недавно окончивших школу, он не понимал и высмеивал беззастенчиво, а иных осаживал своим: «Эх вы, салаги!»
Вечером он уехал за одеялом ватным, строго-настрого наказав дверь никому не открывать. Это ватное, похожее на совдеповский флаг одеяло, которое подарил однокурсник Андрей Кускин, поначалу служило первенцу вместо одежки, а позже и как одеяло… А в этот вечер, убрав свой участок, как это делал каждый день почти без выходных неполных четыре года, Малявин прикупил в овощном редкостной крымской «Массандры», высоко ценимой Кускиным, и пришел домой, чтобы выпить вина с приятелем в день такой радостный и удачливый.
Но в маленькой семиметровой квартирке стоял неумолчный плач. Первенец пищал неизвестно почему, а Фатима – потому, что у нее вдруг пропало молоко, и кончилась последняя сухая пеленка, и нет горячей воды, а газовую колонку она включать боится и не знает, что делать, а его все нет и нет… И стало совсем не до «Массандры» в изящно вытянутых бутылках в тот вечер, как и во много последующих вечеров…
Малявин увидел возле зеленых «жигулей», таких крикливо-ярких на фоне выпавшего снега, художника Вадима, который однажды, что было совсем неожиданно, попросил погрести снег, чтобы размяться для настроения, играя под широкого парня, лишенного ханжеских предрассудков, совсем не подозревая, что гладкая на первый взгляд поверхность имеет множество выбоин и щербин, из-за чего металлический движок застревал, выскакивал из рук, а Вадим спотыкался и делал неуклюжие движения, и вскоре вспотел, раскраснелся и вдоволь начертыхался, а снег ему уже не казался пушистым и легким.
Однако художник честно признался, что снег грести с непривычки тяжело. А потом вдруг пригласил Малявина в свою мастерскую. И сразу у него возникла судорожная торопливость, особенно когда усаживал в мастерской поближе к свету, приговаривая: «Сейчас, сейчас, я быстро…» – пребывая где-то в надуманной ирреальности.
Рисовал Вадим стремительно и за час сделал пять или шесть набросков, бормоча свое: «Потерпи, потерпи… Ну, потерпи еще малость».
А когда Малявин зароптал, устав от неподвижности, то предложил десять рублей за сеанс.
– Да пошел ты с ними! – ответил Малявин, направляясь к двери. Но Вадим уцепил сзади, взялся извиняться, потащил на кухню…
Когда выпили по рюмке водки, стало заметно по его бледному расквашенному лицу, как он выложился до испарины за этот час с небольшим, что для Малявина было в диковинку, потому что он творчество почитал за баловство. Другое дело, когда не ладится технологический процесс с длинным перечнем операций или вдруг занедужит станок с числовым программным управлением и полдюжины человек бьются над разгадкой причины и не могут найти, а ты, словно озаренный наитием, вдруг находишь разгадку на зависть всем остальным. И теперь, вглядываясь издалека в жизнь огромного производства, он с нетерпением ожидал той минуты, когда возникнут знакомые запахи сульфофрезола, каленого металла, машинного масла… О чем попытался коротко рассказать Вадиму, а он хохотнул: «Советская каторга за три рубля сорок копеек!» Чем обидел его, как и своими шутовским выпендрежем перед Ксенией – женщиной по-настоящему красивой, когда сказал:
– Познакомься. Это тот самый парень, который Сизиф.
Так и пошло с той поры – «парень, который Сизиф».
Но обиду свою Малявин не высказывал и даже гордился слегка знакомством с художниками, вплетая в разговоры с приятелями новости богемной жизни из первых рук. И теперь на дурашливый выкрик Вадима: «Сизиф, как насчет тяпнуть по рюмке?» – радостно откликнулся:
– Лучше по две!..
И вскоре, как пацан, торопливо сунув инструмент в подсобку, зарысил к продуктовому магазину с пятеркой в руке.
Когда с бутылкой водки поднялся в мастерскую, Вадим даже не познакомил с приятелями, продолжая спор о последней выставке молодых художников, пастозности и прочем антураже искусства, в котором Малявин ни черта не понимал и стеснялся признаться, нелепо поддакивая, если спрашивали о чем-то.
Неожиданно оборвав разговор, Вадим заторопился показать свою последнюю работу…
На холсте жила яркая
