Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Деньги кончились враз, как-то совсем незатейливо, вот только что счет шел на сотни и кое-что отложенное про запас, и вдруг горсть мятых рублевок да угол на кухне, сплошь заставленный пустыми бутылками. И запах. Запах несчастья, навязчивый запах тюрьмы, такой въедливый, что даже после стирки рубашки, если он возникал, то тело испуганно отзывалось испариной, помимо его воли и желания. С похмельной больной головой он ходил из комнаты в комнату, принюхиваясь и прислушиваясь к неумолчным звукам многоквартирного панельного дома, словно опасался, что вдруг заскрипят тормоза, лязгнут двери автозака, пока не догадался, что собственный страх имеет такой отвратный запах.
А началось все с привычного предложения иркутянина Семена Лепилова выпить в Столешниковом переулке по паре кружек пива, и, возможно, все закончилось бы без происшествий, как ему казалось в то утро, если бы Вовка Сухарев, прозванный Сухаренком, не предложил отполировать это дело водочкой. После чего пошел пьяный кураж, когда надо ужинать непременно в ресторане «София», где, как с апломбом завсегдатая пояснил Лепилов, подают отменную пиццу и мясо по-расучански…
– Правда, вот денег почти не осталось, – признался Лепилов. – Займи, Иван, чирик, войду в долю.
– Да чего уж там, – отмахнулся Малявин, – я расплачусь.
Стол официант накрыл быстро, но попросил сразу расплатиться за первый заказ. А когда легли сверху десять рублей чаевых, ощерился в улыбке и предложил американские сигареты «Кент».
– Бери, бери, они с травкой. Ох, прибалдеем! – заторопил Сухаренок, знавший откуда-то про эти сигареты в красивой белой упаковке, каких Малявин даже в руках не держал.
После одного из кругов по залу этот тридцатилетний жулик, как и большинство официантов, словно признав в Малявине крутого парня или подыгрывая ему в этом хотении, наклонясь к самому уху, прошептал:
– Мне позвонили: киски имеются обалденные! И всего за полтинник.
– А то мало? Я сам за полтиник полдюжины приведу с курса, – сказал Малявин так, словно в самом деле мог привести.
– Чего он тебе предлагал? – взялись дергать приятели.
А он ответил небрежно, словно это ему в обыденку:
– Да проституток двух предлагал за полтинник.
После чего завязался пьяноватый разговор о девицах, о том, что нужно бы грамотно жениться на смазливой москвичке с квартирой, а еще лучше бы – с богатенькими родителями…
– И чтоб теща помоложе, – развязно пошутил Лепилов.
А Малявин, подстраиваясь под этот тон, неожиданно рассказал, что присмотрел девицу с экономического факультета – пусть с невзрачным унылым лицом, зато с квартирой, готовую хоть завтра пойти в ЗАГС.
Сухаренок, как ему показалось в тот момент, от зависти укорил, что жениться из-за прописки – распоследнее дело, но главное словцо ввернул при этом какое-то меткое, очень обидное. За что и ударил Малявин с захлестнувшей враз злостью, как случалось с ним не раз после тюрьмы.
И может быть, сошло, не вмешайся парни с соседнего стола…
Очнулся Малявин в душной вони камеры предварительного заключения на грязном полу, и сквозь озноб, тягучую муть и тошноту – первая здравая мысль: а целы ли деньги, что сунул в носок в милицейском уазике? Знал безошибочно, что в московском райотделе милиции слезы и душещипательные истории не помогут, а только деньги и еще раз деньги, почему и порадовался, что они уцелели, и даже процедил, едва ворочая распухшим языком: «Пижоны тупые!» А едва менты забряцали ключами, подозвал дежурного и сунул ему четвертной, намекая, что будет столько же, если… После чего неторопливо поторговались с прибаутками и матерками и даже угрозами: не жмись, мол, парняга, а то сам понимаешь!..
Размышляя неторопливо о той разгульной весне, дошел Малявин со скребком до угла, где стояла у аптеки злосчастная урна – как всегда полная, что он заранее знал, потому что промелькнул уже мужичонка в длиннополом сером пальто с кипой газет. Несколько раз делал ему замечание, а этот мозгляк все равно продолжал заталкивать их в урну по дороге к Тишинскому рынку, не дойдя десятка шагов до мусорных баков.
Урны стали его главной бедой, особенно в первые дни и недели, когда приходилось опорожнять их, отводя глаза в сторону, но мускулы все одно каменели в брезгливой гримасе, которую сдержать он не мог и по сей день. Правда, глаз теперь не отводил и, как положено, перед очередной проверкой мыл урны веником, а два раза в год красил чугунный низ в черный цвет, а верх – в мутно-желтый.
Вытряхнул ведро в мусорный бак на колесиках, сооруженный собственноручно в виде бесплатного рацпредложения для быстроты и удобства, и отодвинул его к стене, а то однажды моложавый полковник с зелеными петлицами сшиб бак с дороги ударом ноги, обутой в казенный коричневый ботинок. Этот полковник появлялся каждый день строго в начале девятого у парадного подъезда на Большой Бронной. Убирая во внутреннем дворике, сквозь раздвинутые шторы Малявин видел, как он сидит в большом кабинете под двухметровым портретом Эдмундовича и читает «Правду», как и надлежит истинному «гулаговцу». Лицо при этом у него довольное-предовольное, потому что он и сам немало потрудился для трудовых свершений в Карагандинском спецлаге, а теперь вот здесь – в красивом особняке Главного управления лагерей, в большом кабинете с белыми штофными шторами.
Малявин со скрежетом вбил движок в бордюрный камень, чертыхнулся из-за того, что прозевал этот выступ, и теперь вновь придется молотком отбивать вмятину с рваными краями, хотя помнил о выступе, как и о всех прочих препятствиях и выбоинах, а вот за лето отвык, и руки не сработали автоматически, меняя угол наклона, как это будет чуть позже, когда он окончательно приноровится к зимней работе. Но, с другой стороны, как бы он ни торопился закончить с уборкой до полдевятого, передышка была просто необходима, чтобы дыхание не сорвать, чтобы хватило разгона в однообразно-неспешном ритме пройти весь участок от начала и до конца чисто, без сбоев.
Из подъезда вышла опрятная ладненькая девушка лет двадцати и поздоровалась с ним, как это делала каждый раз с искренней доброжелательностью, что удивляло. Однажды попросил у нее спичек, чтобы сжечь на
