Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Малявин еще не знал, но подозревал, что у тюрем имеются свои, отшлифованные за столетия правила игры, которые могут быть злы, отвратны на первый взгляд и нелогичны, но это правила, которые надлежит соблюдать.
В новой большой камере человек на сорок, куда его сунули ждать окончательного утверждения приговора, не существовало ярко выраженных верховодов, не было общака; каждый жил ожиданием скорейшей отправки, пусть даже на зону, но только бы не в тюрьме с ее промозглой серой тягостностью, смрадным толчком, шмонами, обязательными прогулками в каменном боксе с решеткой над головой.
В январе в Ереване выпал снег, и Малявин отчаянно мерз на прогулках в своей летне-осенней форме. Особенно сильно мерзли ноги в туфлях на босу ногу, потому что носки давно сопрели. Но не роптал. Он уже смирился с приговором и надеялся, что хуже не будет, ведь ему много раз объясняли, что такое «химия».
Носки он сшил себе из рукавов от цветастой рубашки, а резинки, чтоб не сползали, приделал от старых трусов, не подозревая, что ему придется щеголять в них и драном бушлате в миллионном чужом городе, делая пробежки от спецкомендатуры до заводских проходных в холодную февральскую пору.
В этом волжском городе Малявину выделили койко-место в общежитии на третьем этаже, в третьем отряде Бодской спецкомендатуры, и обязали ходить на работу в чугунолитейный цех. А цех этот, построенный в спешном порядке в начале тридцатых годов, напоминал четвертый круг дантовского ада, но не на картинке, показанной когда-то бабушкой, а в натуральную величину. Здесь ему выдали пару брезентовых рукавиц, совковую лопату и определили рабочее место в продувном холодном корпусе на подчистке песка из вагонов. И никого в миллионом городе и на этом славном орденоносном заводе не интересовало, что у него нет ни копейки денег, нет носков, шапки и прочего, что необходимо любому нормальному человеку. Впрочем, здесь таковым он не был. Он был «химиком», почти что преступником, поэтому мог унизить окриком любой цеховой начальник, завод – месячной зарплатой в семьдесят шесть рублей, а симпатичная ладненькая крановщица – презрительным «привет, химик».
Его провоцировали, доставали в цеху и общаге, в комнате на четверых человек, когда врывались с бутылкой водки и тянули свое: «Брось ты вы-вы-ся, жахни стакан!»
В один из ветреных февральских дней вызвал командир отряда – простодушный капитан милиции.
– Малявин, почему нарушаешь режим? В зону хочешь, трам-па-ра-ра? Почему не было вчера на проверке?
– Работал во вторую.
– Не трам-пара-ри! – выдал капитан очередную матерную тираду. – Меня не проведешь!
Иван вспылил, сказал все, что хотел и как хотел, вместо того чтобы попросить паспорт и сходить за первым денежным переводом, который сподобилась отправить сюда маменька. Его трясло от бешенства, когда вышел в коридор, ему повезло, что никто не встал на пути.
Малявин лежал на койке в прокуренной комнате, голодный и злой, и думал, что нет шансов, что он безвольный и слабый человек и не выдержит здесь даже полгода…
Глава 32
Про любовь
Они встретились, как чужие. Они пристально всматривались, подмечая бегло те перемены, которые произошли за три года. И удивительно, если бы не произошли, почему и стало Ване обидно, когда Лиза сказала, как говорили почти все: «Ты совсем не переменился». А он знал, что изменился, да еще как! Тут не имело значения, хуже или лучше он стал, это было иное состояние человека, схожее с таинственной изменчивостью природы, c майским снегом, обсыпавшим сады… О чем говорить, конечно же, не следовало, когда все так шатко и непредсказуемо.
Они шли по Затонской неизвестно куда и зачем, с единственной целью отойти подальше от стандартной пятиэтажки, где Лиза жила с матерью в стандартной двухкомнатной квартире с окнами на шумный проспект, где, как он узнал из телефонного разговора, живется ей мутновато. Еще он знал, что подполковник Емелин так и не выправился после второго инфаркта, и его похоронили в Уфе, на новом кладбище возле химзавода, где идут кислотные дожди.
– Почему не позвонил тогда… в июне? – спросила Лиза и даже нахмурила брови, сделала вид, что это очень важно и ее по сей день гложет обида.
Малявин приостановился, процеживая через себя это неожиданное «почему?». Но ничего не ответил. Ему не хотелось оправдываться и наскакивать на очередные «почему?», – которые неизбежно возникли бы, скажи он, что дважды пытался ей дозвониться из небольшого совхоза, затерявшегося на тысячекилометровых пространствах казахстанских степей. Из Алдана звонить не получалось то из-за разности часовых поясов, то из-за оглашенной работы по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, когда сил остается только доползти до полки в вагончике. После суда звонить несуразно, а главное, что тогда можно было сказать или пообещать? Что?..
– Столько лет прошло… – несколько невпопад пробормотал он. – Ты когда заканчиваешь учебу?
– Последний год! – ответила Лиза строго, с горделивой значительностью. – А ты как?
– А я поступил в авиационный, но теперь на дневное отделение.
– Что, заново?
– Ага, я ведь не успел тогда сдать сессию за первый курс, уехал на шабашку в Казахстан.
Ему все одно приходилось оправдываться, как бы он того не хотел, и та недавняя радость и ощущение, что на дневном он будет учиться в полный рост, без послаблений, разом померкла.
Она смотрела с удивлением и одновременно сожалением, как смотрят старшие сестры на младших.
Кафе-мороженое, возникшее попутно, рядом с кинотеатром «Луч», показалось ему единственным спасением от унылых пауз, которые нечем заполнить, и тягостных бесконечных вопросов, на которые ему отвечать не хотелось, равно как и объяснять про судимость, а тем паче – как пришлось откупаться у отрядного, чтобы поехать в Москву в законный отпуск, не отбыв до конца свой «химический» срок.
Московское кафе с крикливой общепитовской претензией на красоту угнетало длинной скороговоркой столов, застеленных скользким полиэтиленом, угрюмоватой ленивостью официанток и совсем не походило на кафе «Урал» с настоящими мраморными колоннами, высоченным потолком, где порхали лепные амуры, и с тем праздником, который жил тогда в них и который, как представлялось Малявину, может возникнуть вновь. Вот только разговор не заладился, а наигранно-бодрые: «Помнишь, как мы тогда в Холопове?» – не могли рассмешить. Шампанское же показалось теплым и не в меру кислым, а большая шоколадка – каменно-жесткой.
В какой-то момент скованность исчезла, Малявин взялся рассказывать про алданский прииск,
