Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Кто-то, перетрусив, пустил слух, что, наверное, обыск учинят и молотить начнут…
Однако вскоре сержант залязгал кормушками, а самый молоденький, наголо остриженный солдатик с торчащими розовыми ушами начал раздавать пригоршнями галеты из сухпая.
Галеты малость заплесневели, но есть можно. Вскоре начался хруст такой, будто двинулся по реке ледоход. Некурящий и непьющий парнишка лежал напротив Малявина на второй полке и шмыгал носом.
– Ты чего? – попытал он тихонько. – Новогоднюю елку, что ль, вспомнил?
Парень голову повернул, мазнул рукавом по глазам:
– Представляешь, что мне отец на минувший Новый год подарил?..
Отмолчался. Парень был, судя по одежде и разговору, из семьи с достатком.
– Прихожу я вечером домой, а рядом с елкой «Ява-350» стоит, сверкает. Я во двор выкатил, бензину залил и поехал к дружкам.
Он поднес было ко рту галету, но скривился от душка плесневелого.
– Будешь? – спросил парень, протягивая свою порцию – пять или шесть штук.
Малявин усмехнулся, ответил:
– Ты сунь их в карман. Через пару дней вспомнишь летехин этот подарок.
Парень отвернулся, сколько-то лежал молча, пережевывая эти слова, а потом заплакал, споткнувшись, похоже, на слове «подарок».
А чем его утешить? Малявину было легче и проще, ему нечего было жалеть, кроме стандартных профкомовских подарков с набором конфет и яблок. И сколько он ни тужился, не мог вспомнить, чтобы кто-то сделал хороший подарок на Новый год. Ну хоть бы один раз! Да и зачем вспоминать? У него оставалось еще десять сигарет, четыре галеты, небольшой обломок белого и полторы буханки черного хлеба, его никто не гнобил, не стращал. И он радовался этому первоянварскому утру, мечтая об одном: чтобы не стало хуже, чем сейчас.
Он разузнал, что второго января выгрузят в Тбилиси. «Ну и черт с ним! Тбилиси так Тбилиси», – думал отрешенно и безбоязненно, так как понимал, что хуже, чем в Ростове, быть не должно.
Глава 31
Ереван
Быт тюремный суров, но во многом рационален и прост. Это Малявин уяснил в камере под номером двадцать, где оказался единственным русским человеком среди полутора десятков армян, и ждал в любую минуту подвоха, обиды, тычка в спину. Ему напористо говорили на армянском с рокочущим «эр».
– Я не понимаю… Нет, не понимаю! – повторял снова и снова, вращая головой.
– Что, совсем не понимаешь?
На лицах удивление, недоумение – и заново между собой на армянском. Потом неожиданно, словно бы вспомнив о нем:
– Постель будет твой тут. Клади сумка. Меня зовут Заза. Это мой камер… – Говоривший осекся, ему не хватило запаса русских слов, и он обратился к стоявшим рядом сокамерникам на родном языке. – Вот Резван. Он тебя учит.
Заза рассмеялся непонятно чему и снова перешел на армянский. Малявин столбом стоял в проходе меж шконок и ждал. Даже привычное «за что?» звучало здесь как-то иначе. И снова – вопрос на русском, а между собой – на армянском, а он вслушивался напряженно дурак дураком, не понимая, о чем они гыргычут и зычут.
Резван подозвал к унитазу, вделанному наглухо в бетон.
– Ходить сюда днем нельзя.
– А когда можно? – ахнул Малявин удивленно.
– После ужина и до завтрак.
– Так я с этапа. Мне нужно сейчас.
– Нельзя. Терпи, – сказал Резван и внимательно посмотрел. Нехорошо посмотрел, как ему показалось. Стал объяснять, что запрещено днем валяться на шконке и как нужно дежурить по камере, а Малявин слушал плохо, потому что невыносимо хотелось по малой нужде. Он прикидывал, что до ужина еще часа четыре, а подобного издевательства не встречалось ни в одной пересылке.
После унизительных объяснений Заза разрешил справить нужду перед ужином, но за это обязал вылить сто шлюмок воды в унитаз.
Малявин был первый, кто нарушил установленный порядок, что он понял много позже, как и оправданно жесткий рационализм этих правил.
После многомесячной чехарды лиц, тюрем, постоянной настороженности ему хотелось отстраниться, спрятаться в скорлупе собственных переживаний, а его втягивали в общекамерные игры, которые уже знал. Вязались с приколами или доставали своим: «Рассказывай, Ванька, что-нибудь!» Просили спеть песню, а он отказывался.
– Спой! – требовал старший в камере не по возрасту, а по статье и сроку, парень лет двадцати пяти по кличке Заза. И запел Иван, деваться некуда. Обычно это происходило поздно вечером. Репертуар состоял из полдюжины песен, которые пел он, фальшивя и путая слова, но сокамерники слушали и не перебивали.
В прогулочном дворике Малявин жался к стене, а его выталкивали на середину, заставляли с кем-нибудь бегать наперегонки, прыгать на одной ноге от стены до стены под дружный хохот остальных или играть вместе со всеми в «козла», за что он на них обижался. Но, оказалось, напрасно.
Помимо тюремной снулости и хандры, для подследственных страшнее всего самоедство с наипервейшим: «Сколько дадут?.. Как будет в суде?»
На третьи или четвертые сутки сдернули с верхней шконки среди ночи. Завели в «мертвое» пространство слева от двери. И сразу вбили гвоздь по самую шляпку, что приятель попал в карцер и ему срочно нужно помочь. Для чего нужно срочно вскрыть вену на руке.
Внимательный взгляд антрацитовых глаз. Пауза. Объяснили: когда потечет кровь, нужно бить в дверь и вызывать дубаков, а те перевяжут и в порядке наказания опустят в карцер. Вот тогда можно будет передать их подельнику записку и деньги… Примерно так Малявину объяснили.
– Ти понял? Будет больно, очень больно! Бритва тупой, бритва новой нет…
Заза приблизил к глазам половинку лезвия. Снова взгляд в упор. Двое подручных крепко, даже излишне крепко держат руку.
– Бритва тупой, но что, брат, делать?
– Режь… Если так надо.
Чутьем обостренным он уловил фальшь, страшили лишь расширенные, как от новокаина, зрачки Зазы. «Такой чиркнет…» И точно. С широким замахом он полоснул по венам. Но кровь не брызнула. Лишь царапина на коже.
Заза расхохотался и снисходительно похлопал по плечу. Малявин понял, что чиркнул ногтем или тупым концом бритвы, но не помыслил укорять, показывать свою обиду. С кривой улыбкой на лице влез на шконку, накрылся с головой тонким байковым одеялом, презирая себя за кисловатый запах испарины и подмокшую на спине рубашку.
Дни в камере отвратительно похожи один на другой, поэтому заключенные рады любой новизне, даже предстоящему шмону, который на днях произойдет, по уверениям Зазы. Он проверял вещи и командовал, что выбросить, что оставить и куда перепрятать иголку с нитками, лезвия, деньги и самое потаенное, ведомое только ему с подручными, потому что в двадцатой был полный общак.
В первые дни Малявину, как
