Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Днем, когда попытался прилечь ближе к свету, клопы все одно быстро нажгли лицо и руки. Полковник – он требовал, чтоб все к нему так обращались, – заметил эти мучения, расхохотался, раскатился на всю камеру: «Вишь, мля-тля, тебя, мля-тля, даже клопы, мля-тля-мля, дрючат». Злоба в нем клокотала, как в майском скорпионе, готовая излиться в любую минуту. Затерханному сорокалетнему мужичонке он бросил бычок с верхнего яруса прямо за шиворот и долго смеялся, глядя, как тот ужом извивается на металлических полосах. Другого, сидящего на толчке, сбил ногой на пол с криком: «Что, курва, порядку не знаешь?!»
Раздетый до пояса, Полковник подолгу простаивал возле кормушки, переговариваясь с выводным, корпусными, хозобслугой, что-то им передавал, а те передавали ему. Еще большую деятельность он развил, когда вывели на прогулку. Малявин думал, конвоир осадит, а не то лишит всех прогулки, как это случалось не раз, однако Полковнику попускали, что не вязалось с правилами игры, установленными в гулаговской жесткой системе.
В прогулочном дворике двое сокамерников пристроились на круге, который выхаживали неторопливо и настороженно, с расспросами о золоте. Как моют, что платят, какие условия?.. Их внимание Малявина приободрило, принялся старательно рассказывать о вскрышных полигонах, пробуторах, отмытом шлихе, который долго надо обрабатывать, чтобы превратить в металл. Однако худосочный носатый кавказец перебил своим: «Что притырить успел?»
Стал объяснять, как легко на этом попасться, что в артели не украдешь, все на виду.
– Брось лапшу вешать! Ты просто не знаешь, – сказал второй, серый и неприметный лицом и одеждой, как тюремный быт. Сказал так уверенно, что спорить было бессмысленно. Отошел в сторону, бурча негромко, что такой хмырина недели бы не продержался на золоте, да таких в путную артель и не берут.
После вечерней формальной проверки баландер передал Мосе полную, с горкой шлюмку картошки, похоже, отцеженной из супа, который разносили в обед. Полковник суетливо задергался, пританцовывая на месте:
– Давай, Мося, шеметом. Сало режь, лучок… Эх, заварганим!
Через полчаса по камере растекся неистребимый дух жареной на сале картошки. Запах этот, дразнящий, сладчайший, памятный с раннего детства, казался в тот момент пыткой злее клопиной.
С клопами в камере народ боролся так: штанины – в носки, рукава – на завязки, на кисти рук – запасные носки, если имеются, лицо заматывают тряпкой, после чего можно забыться, пока клопы не просочатся в какую-нибудь щелку.
Среди ночи Малявина грубо толкнули в бок: «Подвинься!» Сдвинулся, а сон-то отлетел. Лежал с мечтой о табачной закрутке. Дабы табачный зуд усмирить, стал он внушать, какая гадость этот табак, в нем стронций и кадмий, и черт-те что еще, от него зубы крошатся и вонища. Но курить все одно хотелось нестерпимо.
Вдруг услышал гугнявый шепоток Полковника:
– Так ты, Инженер, решил?
Инженером кликали в камере пятидесятилетнего брыластого мужчину с обширной плешью в венчике кудреватых волос. Он что-то невнятно ответил.
– Больно не будет. Не впервой. Зато тебя ни одна тварь пальцем не тронет. Мое слово – закон. Открывай пасть! Ты, Мося, челюсть держи, тля-мля.
– Нет, нет! – взвизгнул Инженер. – Нет, я умоляю вас, я прошу…
Дальше – лишь клекот придушенного человека.
– Ах ты, тля-мля-тля! Жлобишься?.. Не хочешь нашего братана из беды выручить? Я ж объяснял, он инвалид, его за штуку в зону с крытки опустят. Понял?!
– Да, я понял. Возьмите пальто… С каракулевым воротником, почти новое. Ботинки возьмите.
– Обещал, тля-мля? Да?.. Значит, петуха из тебя сделаем… Да!
– Ой, ой, больно! – засипел Инженер, видимо, подколотый острой заточкой. Затем: «Гы-ы-ы-ы…» Металлические полосы запрыгали, зазвенели.
– Жуп, жуп опломили, – прошепелявил Инженер.
– Утрись. Теперь ты нам кореш. Кто вякнет против тебя – сразу уроем. На, закуривай. Отдай, Мося, ему всю пачку. Отдай корешу.
Потянуло табачным дымком. Попросить бы курнуть, да боязно высовываться лицом из-под тряпки, а курить хочется – мочи нет. Начал кашлять. Ох и раскашлялся! Выполз ногами вперед, как рак из норы, и к умывальнику. Долго пил воду, а когда влез на нары железные, то Полковник и Мося сгинули. Лишь огонек светился, где лежал Инженер.
– Мужик, оставь покурить, – попросил как бы невзначай, прикинувшись простачком.
Инженер отбурчался недовольно, но огонечек поплыл к нему. Затянулся раз-другой торопливо и тут же подумал: эх, весь конец обмуслякал, паразит! Чувствуя, как сквозь табачную горечь пробивается солоновато-сладкий привкус. И противно, и выбросить невмоготу. Подвернул клочок бумажки, а все равно отдает то ли кровью, то ли невыплаканными слезами. И впору тут самому заплакать под тихие всхлипы пятидесятилетнего Инженера, который завышал объемы по отчетам, чтоб кормить людей из главка, тачать себе и начальству сторублевые премии на выпивку. Ему мало перепадало с того стола, он был рядовой, сто тысяча первый исполнитель, каких понатолкано по всем камерам.
Утром Мося с Полковником не отходили от Инженера. В завтрак щедро отрезали белого хлеба и отсыпали рафинада к чаю. Малявин старался не смотреть, но черная впадина рта Инженера, где до этого блестели золотые коронки с литком, притягивала взгляд.
– Какого вылупился?! – резко хрипанул у самого уха Полковник, по-рысьи подкравшийся сбоку. – Без шнифтов хошь остаться? – Он, видимо, угадал, что парень ночью не спал, и теперь смотрел выжидающе.
– Хлебца белого не видел давно, – примитивно соврал Малявин, замирая от страха и уже не желая ничего, даже каши овсяной, разваренной в клейстер, что стояла перед ним.
Полковник присвистнул, сказал с наигранной веселостью:
– Так бы и гутарил, бамовец. Эй, Мося, отрежь комсомоленышу хлебца. Всем отрежь. И по сигарете всем дай.
После обеда Полковника и Мосю выдернули из камеры с вещами. Малявин подумал, на этап, но через пару дней услыхал в прогулочном дворике гугнявый голос Полковника. Он перекрикивался с кем-то на жаргоне, и среди словесной шелухи, непонятной с разбегу, хорошо разобрал повторенное раз за разом слово «рыжье». Он снова пас кого-то из этапников с золотыми коронками, переходя из камеры в камеру, поэтому жрал белый хлеб с маслом и жарил картошку на сале.
С уходом Полковника в камере стало спокойней. Малявин перебрался на второй ярус, где впервые за несколько дней смог отоспаться, хотя и здесь припекали ночью клопы, что пикировали с потолка.
В этой камере не имелось ни стола, ни скамеек; ели, сидя по-турецки на нарах; здесь же штопались, давили вшей, делили хлебные пайки. Различный мусор, куски ваты от раздрызганных телогреек, крошки и пот человеческий – все падало вниз и копилось годами. Клопы там жировали, отчаянно плодились. Даже днем эта нечисть колыхалась среди мусора, лениво переползая с места на место, словно бы дожидаясь команды: «Отбой!» И
