Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Но и плохой общак лучше любой самостийности. Когда корпусной во время вечернего обхода объявил Малявину о судебном разбирательстве, в камере к этому отнеслись с пониманием: выделили бритву и кусок мыла, предложили пиджак вместо засалившегося и затертого до дыр бушлата, чтоб выглядеть поприличней.
– На жалость не жми, у нас такое не любят, – наставлял один из старожилов «двадцатки».
– И не вздумай спорить с судьей, особенно с бабой, – подсказывал другой, словно не раз находился на скамье подсудимых.
Их живое участие Малявина обогрело, потому что после ночной пытки он ходил слегка обмороженный.
Выдернули его сразу после завтрака без вещей.
Народный суд помещался в одноэтажном особняке, выкрашенном желтой краской. Завели в маленький зальчик с обязательными решетками на окнах и оставили одного в гулкой тишине. Он сидел на скамье подсудимых и заново прокручивал в голове речь, хотя ему не один раз говорили: «Какой там суд! Там все загодя решено». Но Малявин не верил им. Верил в жгучие слова, которые непременно нужно сказать:
– Да, я вез тюльпаны. Но это были не мои цветы, что вы понимаете, как и следователь транспортной милиции, который уговорил взять вину на себя, подписать протокол, будто я хотел получить прибыль. Но разве можно держать человека в тюрьме и судить за хотение, какое-то желание? Вот вы, товарищ судья, возможно, хотите жить в Америке, и, если применить к вам серьезное воздействие, то сознаетесь в этом… А ваш заседатель, может быть, хочет иметь миллион рублей и значит, совершит попытку добыть этот миллион. Так давайте и его на скамью подсудимых по статье грабеж через пятнадцать «прим».
Давайте сажать каждого за хотение жить лучше, чем он живет сейчас.
Я твердо вам заявляю, что ни в чем перед законом и страной не виноват и готов это подтвердить где угодно.
Он прокрутил все голосовые модуляции, расставил мысленно запятые и паузы…
Судья попросила присутствующих – их было человек десять – встать и начала судебное разбирательство. Первым делом она задала несколько обязательных анкетных вопросов и настойчиво переспросила раз и другой:
– Вы совсем не понимаете по-армянски? Вам требуется переводчик?
Малявин обескураженно молчал, он только теперь понял, что суд пойдет на чужом языке.
– Так нужен переводчик или нет? – переспросила женщина-судья, не пытаясь скрыть своего недовольства.
Он торопливо выдохнул:
– Да!
Судья тут же объявила перерыв и стала выговаривать секретарю строго, решительно что-то про судейскую процедуру и переводчика, как ему показалось.
Заседание продолжили минут через двадцать. Первым делом судья опросила женщину в затертом пальто и суконных ботах: понимает ли она по-армянски и готова ли переводить на русский язык? Поинтересовалась, не возражает ли Малявин, и затараторила на армянском с привычными горловыми раскатами.
От женщины припахивало портвейном и коммунальной кухней. Поначалу она пыталась переводить дословно, но фразы становились все запутаннее, бессвязнее, и она, похоже, отчаялась соблюсти точность, стала передавать лишь смысл.
– Адвокат согласился с обвинительным заключением. Отводов у него нет…
Малявин одобрительно кивнул, пусть и не понял, о каких отводах речь.
– Прокурор говорит о вреде спекуляции… Прокурор, гад такой, спорит с адвокатом и просит тебе два года лишения свободы. Говорит, что ты скрывался от суда…
Он съежился на скамье и больше не перебивал ее вопросами.
– Адвокат просит условную меру наказания… Спрашивает про свидетелей… Ему поясняют, что разбирательство назначается в пятый раз и кто-то заболел, но я не поняла кто.
Под эти нескладные объяснения досидел Малявин до перерыва.
Обвинительное заключение судья зачитала на русском языке. Маляина признали виновным по статье 15—155 УК Армянской ССР и приговорили к двум годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима…
Ноги у него стали ватными.
Но, учитывая чистосердечное признание подсудимого, первичность совершенного преступления, тут же переквалифицировали меру наказания на условную с обязательным привлечением к труду на одной из строек народного хозяйства согласно сорок четвертой статье Уголовного кодекса.
– «Химия», – прошептал кто-то в зале.
– За что?! Я совсем не виноват!.. Мне ведь…
– Это вы можете изложить в своей апелляции, – перебила эти выкрики судья, – и подать ее через адвоката. Вас тогда подержат в тюрьме до окончательного утверждения приговора.
Говорила она с незначительным акцентом твердо и бесстрастно, но взгляд ее пламенел, а углы губ выражали презрение из-за того, что он не оценил и не принял ее доброты, хотя Малявину объясняли, что она очень строга, что иным за подобное присуждает два года «зоны».
– А как же последнее слово?..
– Вы хотели бы произнести его через переводчика?
Нет, этого он не хотел. Судья тут же собрала со стола бумажки в бордовую папку и горделиво двинулась по проходу. Черные, тщательно уложенные волосы, сиреневое шерстяное платье, подчеркивающее прелесть ее спелой фигуры, лакированные туфли на каблуке – и ни тени сомнения на породистом, словно бы отутюженном, без единой морщинки лице.
– Но я же не виноват! – выдохнул он обреченно ей в спину.
Конвоир взялся объяснять, что «химия» – это почти свобода, а переводчица пошла получить у секретаря свои шесть рублей двадцать копеек.
В судейском предбаннике два молодых парня в окружении многочисленных родственников дожидались своей очереди. Загудели одобрительно, узнав про «химию», угостили курицей, щедро отломили хлеба.
Курица оказалось необычайно вкусной, и Малявин пожалел, что она так быстро кончилась, а вот оставшийся хлеб сунуть было некуда, он пристроил его на подоконнике и, почти успокоенный, стал ждать автозак. Пришла женщина, которая пыталась переводить в суде, и ее, видимо, это слегка тяготило, почему она взялась вновь успокаивать, сунула в руки четыре пачки «Примы», что было совсем неожиданно.
– Я ведь знаю, как там с куревом туго, – сказала она и пояснила, что изредка подрабатывает в суде, потому что живет рядом. – Вон в том общежитии барачного типа, – стала она показывать зачем-то через окно. Если оставят на «химии» здесь, то заходи в гости, – сказала она и рассмеялась, понимая мизерность такого шанса.
Когда Малявина повел милиционер к автозаку, то куски курицы вперемешку с хлебом лежали прямо на столе, и он приостановился на миг…
«Двадцатая» встретила одобрительным: «Повезло!»
Малявин вернул пиджак, напялил бушлат и подхватил наволочку с пришитой лямкой и жирно-лиловым штампом «АлданГОК». Заза, задавая тон, пожал руку с глумливой ухмылкой:
– Вано, братан! Обида не держи…
Отдал ему две пачки «Примы». А он – огрызок карандаша и три белоснежных стандартных листа бумаги, которыми очень дорожили в
