У чужих людей - Сегал Лора
Помню, все двери там были распахнуты настежь. В комнатах и коридорах горел свет, всюду сновало множество людей. На лестничной площадке громоздились наши рюкзаки и чемоданы. Какие-то женщины сняли с нас пальтишки, шапки, перчатки и сложили их на кровати. Кто-то спросил, не надо ли мне в туалет; в туалет очень даже хотелось, но останавливала мысль, что я не найду дороги назад; к тому же я понятия не имела, где туалет находится. Слишком все это сложно. «Нет, не надо», — сказала я.
В просторной комнате стоял длинный стол, устланный белой скатертью, словно на праздник. В дальнем углу я увидела в стене квадратное отверстие, там горел огонь. Я подошла и стала перед ним. Оказавшийся рядом высокий господин глянул на меня. Я сказала, что первый раз вижу, чтобы огонь горел в стене, и сообщила, что у нас в Вене топят печки. Он в ответ похвалил мой английский, и мы немного поболтали, пока не подошла дама из Комитета. Она повела меня к моему месту за столом. Видимо, это был первый день Хануки. Зажгли свечи. Все стоя запели незнакомую мне песню. Потом сели за длинный стол. На него поставили вазы с кексами и раздали нам по тарелочке с кубиком цветного желе; такого угощения я еще не видела: стоило тронуть желе пальцем, и оно потом долго колыхалось.
Одна дама из Комитета пошла вокруг стола со списком фамилий в руке; вместе с еще какой-то дамой она остановилась возле моего стула и сказала:
— Вот славная девочка.
Готовая пустить в ход все свое обаяние, я обернулась. Прямо передо мной вздымалась громадная, колючая на вид шуба. Из нее сквозь очки на меня недовольно взирала незнакомая старуха. Я испугалась. Из-под шляпы, волос и очков едва виднелось серое неопрятное личико. Я-то воображала, что если уж меня выберет какая-нибудь семья, то это будут люди необычные и очень красивые. Я жестом дала понять той даме со списком, что хочу пойти к кому-нибудь другому, но она ничего не заметила, так была поглощена разговором со старухой в шубе.
— Сколько ей лет? — спросила старуха. — Понимаете, мы хотели бы взять ребенка лет десяти — девочку самостоятельную, но еще не совсем взрослую, чтобы ее можно было научить хорошим манерам.
Они беседовали поверх моей головы, а я смотрела и думала: надо внимательно вслушаться в их разговор, тогда я пойму, о чем речь, но почему-то ежеминутно отвлекалась, а когда снова прислушивалась, не могла понять, придется мне ехать к этой старухе или нет. Я даже не была уверена, что разговор все еще идет обо мне, и от отчаяния громко сказала:
— А мне не десять лет. Мне десять с половиной. Почти одиннадцать.
Обе явно удивились. Старуха в шубе робко улыбнулась, и у меня отлегло от сердца. Она спросила, где мои вещи, взяла меня за руку, и мы пошли в спальню за моим пальто. Какой-то парень отнес мои вещи в одну из стоявших на заснеженной улице машин и сел за руль. Старуха направилась к заднему сиденью и велела мне следовать за ней. Когда машина тронулась, я, помнится, на миг запаниковала, обернулась и глянула в заднее окно — не видно ли деятельниц Комитета. Знают ли они, что меня куда-то увозят? Сумеют ли мои родители выяснить, где я теперь буду жить? Но страхи мои длились недолго. Мое детство не давало повода подозревать взрослых в дурных намерениях. Мне кажется, я пребывала в твердой уверенности, что могу найти подход к любому взрослому. Едва мы расположились в машине, я принялась рассказывать старухе, что учила английский в школе и дома, и вообще училась очень хорошо. На заднем сиденье было темновато, и я не могла определить, произвели ли мои рассказы должное впечатление на эту флегматичную, закутанную в шубу тетку.
— А еще я умею делать фигуры на льду и танцевать на пальчиках.
Она что-то пробормотала сидевшему впереди молодому человеку, но я не разобрала слов. Меня смаривал сон, трудно было подыскивать новые темы для разговора на английском. Решив, что с беседой можно и подождать, я закрыла глаза.
* * *Внезапно меня разбудили и велели встать; вокруг было темно, холод пробирал до костей. Хотелось одного: побыстрее снова уснуть, и я закрыла глаза, но меня повели через сад к открытой двери, за которой горел свет. В доме были люди, позади них я заметила горничную в черном платье, белом переднике и белом чепце; она смотрела на меня во все глаза. С меня опять сняли пальто. В дальнем конце комнаты у камина сидел старик в очках. Он выдвинул из-под кресла скамеечку для ног, чтобы я села у огня, рядом с большой немецкой овчаркой, которую, сказали мне, зовут Барри. Другая горничная, тоже в форменном платье, принесла мне чашку чая с молоком — точно таким нас поили на корабле, и он мне жутко не понравился. Чай слишком горячий, сказала я, а мне очень хочется спать. Но мне объяснили, что прежде нужно принять ванну, и позвали горничную. Ее зовут Энни, сообщили мне, она меня помоет; я засмущалась и сказала, что дома всегда мылась сама. Энни повела меня наверх в ванную комнату, пустила воду и, закрыв дверь, оставила одну. Мне так хотелось спать, что я решила просто постоять в ванне, делая вид, что моюсь, но сидеть в воде оказалось куда приятнее.
Потом кто-то, по-моему, одна из хозяйских дочерей, повела меня выше, в мою комнату. Отчетливо помню застывшее меж балясинами перил лицо горничной, наблюдавшей за мной, а когда я уже легла в постель, но свет еще не выключили, в полуоткрытой двери мелькнула другая голова в белой наколке. Так у них пять горничных! — поразилась я. У нас никогда не бывало больше одной прислуги зараз. И я снова крепко заснула.
Проснулась я от яркого света дня; стоявшая у двери горничная, глядя на меня, сказала:
— Праставать.
Не отрывая головы от подушки, я молча разглядывала ее. Она стояла очень прямо, пятки вместе, носки врозь, руки вдоль тела. На ней было яркосинее полотняное платье, поверх — белый передник, такой длинный, что свешивался ниже подола платья. Это была крупная, крепко сбитая девушка с черными волосами. Между налитыми румяными щеками торчал невероятно курносый нос.
— Простите? — сказала я, поскольку ничего не поняла.
— Праставать, — повторила она и вышла из комнаты.
Может быть, следует встать с постели, подумала я, но продолжала лежа осматривать просторную, светлую, довольно холодную комнату. Кто-то уже принес мой чемодан и рюкзак и водрузил их на комод. В этой новой, чужой обстановке они казались особенно знакомыми и привычными. Я быстро встала и оделась. Должна ли я спуститься вниз? Может, будет нелепо с моей стороны вдруг, ни с того ни с сего, взять и заявиться к этим чужакам? Я решила прихватить с собой блокнот и ручку. Просто войду и скажу: «Мне надо написать письмо маме», и они станут одобрительно говорить друг другу: «До чего славная девочка. Как она любит родителей!»
С гулко бьющимся сердцем я вышла на площадку лестницы. Дверь напротив была приоткрыта. Я увидела зеркало, в нем отражался тщательно прибранный туалетный столик. Под рамку зеркала было засунуто множество фотографий, на подзеркальнике лежала подушечка для булавок в форме сердца, рядом — гребень и щетка для волос. Затаив дыхание, я легонько толкнула дверь и увидела угол кровати под зеленым атласным покрывалом. Мне очень хотелось заглянуть в комнату, но пугала мертвая тишина в доме, и я попятилась. Интересно, куда все делись, подумала я. Перегнувшись через перила, я увидела покрытую зеленым ковром лестничную площадку, на нее выходило несколько дверей, но они были закрыты. Наверно, все пять горничных наводят там чистоту, решила я и стала медленно спускаться на площадку с зеленым ковром, потом ниже, на первый этаж. За одной из дверей слышались голоса; приникнув к матовому стеклу, я попыталась рассмотреть, что там, внутри, но ничего не разглядела. А вот сидевшие в комнате люди, очевидно, увидели за стеклом мой силуэт, потому что из-за двери раздался голос:
— Входи. Ну, входи же.
Я вошла и оказалась в теплой, уютной комнате; это была просторная кухня, похожая, скорее, на гостиную. Посреди стоял большой стол, в очаге весело пылали дрова. Пес Барри лежал перед огнем, положив передние лапы на латунную решетку, у окна сидела толстая женщина и шила.
