Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Второй раз я приехала по своим делам – проведать мать, попробовать поговорить с ней о том, чтобы прислать сына Феденьку в Москву на полгода. Одной мне там трудно с двумя детьми. Первый – Фернандо – сразу ушел в латиноамериканскую диаспору, а Федя был со мной. Я его учила русскому языку. Он уже подросток, ходить с горшком за ним не надо. Может быть, ты, мама, возьмешь его месяца на три? Мне кажется, он в нашу семью. Мне всё там легче будет.
Так как мать осталась одна и случилась перестройка, когда на многие вещи стали смотреть проще и надо было просто выживать после дефолта, мать согласилась. Возможно, она сможет теперь внука обиходить. И получилось хорошо. Федя приезжал к ней не один раз, по полгода жил, а потом всё переписывался и переписывался с бабушкой.
И я затеяла третье дело: съездить в Красноярск и поблагодарить тетку за то, что она в кондовое время мне помогла. Просто так меня бы не выпустили, выпустили только с двумя детьми.
Тогда иметь детей от иностранца было тяжело. В Москве была махровая ксенофобия. Чистили политические кадры, а заодно запрещали въезд иностранным агентам и дожили до того, что чужой человек стал чудным и неприятным на улицах города, чуть ли не врагом.
Мать работала в титульном учреждении советской системы и не могла позволить, чтобы в нее тыкали на улице пальцем и насмехались – какую ты дочку-то воспитала. Все иностранцы – засранцы. Поэтому мы спешно догадались про Красноярск, и я вылетела самолетом туда, уж сроки подходили. Не то чтобы там лучше было, но в Сибири жили казахи, китайцы, маньчжуры, монголы, поэтому резкого отторжения человека с другим цветом кожи не было.
И тетка нуждалась в материнстве и была счастлива, что ей предстоит роль матери для племянницы, раз такое вышло в семье. Тетка счастливо вышла замуж, но не имела детей.
Да, дважды я летала в Красноярск. Потом меня выпустили, и я спешно улетела с детьми на воссоединение с семьей. И теперь, спустя годы, я благодарила тетку за всё, а та подбадривала меня: ксенофобия пройдет, связи наладятся, будете чаще приезжать. У нас вот дружба с Кубой налаживается. Все любят Фиделя Кастро, обожают его. И ксенофобия пойдет на убыль, особенно к латиноамериканцам. Твой же латиноамериканец? Ты даже сможешь с мужем и с детьми приехать сюда жить.
И так получилось, что к университетским подругам я приехала в самом конце поездки. Мы переговорили, как раньше жилось, и я открылась им, что буду еще приезжать, раз уж у вас перестройка и никакие мы не изгои, а гости.
Прощалась я с Москвой, уезжая в Эквадор, на большом подъеме. Ощущала, что нужна России. Планы роились – вместе, не глядя, кто где сейчас живет, – двигаться далее по пути общечеловеческих ценностей. И я была горда своей стезей в жизни: я им несу общечеловеческие ценности, а они теперь могут и хотят это воспринять, чего я не ожидала. А это так приятно – трудиться на благо родины, на благо своего народа, и я буду это делать.
О своей семейной жизни я помолчала. Муж, вернувшись в Эквадор, бросил на полку свой советский диплом и пошел к женскому родовому обществу. Там и пропал. Эквадор – это же тепло, женские родовые законы. Можно не работать и не бедствовать. Можно иметь жену, можно не иметь жены, можно иметь детей, но он за них не отвечает. За них отвечает материнский род. Хорошая жизнь у латиноамериканских мужчин, хорошая. А вот что делать русской эмигрантке – где я буду работать, с кем я буду жить – эти мысли я откладывала.
Мои поездки в Россию в семье мужа никого не интересует. Муж объелся груш, так это по-русски. Полностью погрузился в многосоставную семейную жизнь человек эдак в сорок.
Никаких моральных оценок поведению женщины – «Ах, ты, мать твою, приехала откуда! Черт тебя куда гонял!» Куда гонял, ка кую мать – ничего. Это вне понимания. Приехала – будто вчера виделись. Без удивления, без требований, без бунта. Со стороны всё очень даже мило. Ты должна сдержаться и уехать в свою квартиру, ничего не говоря, но поулыбавшись всем. А приедет ли муж вслед за тобой – это уж на его усмотрение. И тебе надо смиряться, чего он соизволит решить для себя. Приедет – значит приедет, не приедет – значит не приедет, пуэбло. По поводу детей говорить надо, как сегодня, как будто вчера не было Москвы. И следить, что мамаша Джо скажет им – отпустит к матери или оставит в роду. И подчинись безмолвно.
И отойдя, подумаешь: будем вместе жить или не будем – это тоже не вопрос. Главное – каким тоном, с каким прицепом скажет мамаша Джо.
– Иди к ней, съезди к ней в её квартиру, приласкай её, пусть с нами останется.
Всё это не обязательно словами и не обязательно выполнять. Ребенок может встать и убежать. И ему за это ничего не будет. Никто не шевельнется, не будет выговаривать, как надо поступить, что они думают об этом, как это чрезмерно развито в России. Будем жить – не будем жить – для них не вопрос. Для них: будем жить в своем пуэбло.
Это вовсе не то, что в Москве сказать: всё, я ухожу. В Москве это значит, что ты сразу лишен постоя, детей, секс-здоровья. Всё под ударом. А тут – нет. Всё плавно, необязательно, не спеша. Так колоритно, как эта женщина сочинила: «Бесса ме», что означает «Целуй меня крепче».
Словом, из регламентированного советского, где всё разделено, расчленено, разложено по полочкам, в латиноамериканскую свободу попасть – это не для слабонервных. Криком, гневом, располосованием ты тут ничего не добьешься. И я уехала в город в свою квартиру одна. И у меня здоровье поехало и приходится лечиться. А лечиться – за деньги, их надо заработать. Муж ничем не обеспечивает. Врач-психотерапевт говорит мне: «У вас менталитет другой, вам трудно прижиться здесь. Вам нужно выучиться ставить себе конкретные посильные цели, а не тот беспредел, который заложен в европейской максиме, – давать клятву жениху, что будешь любить его всю жизнь. От этого надо отходить, а то вы себя загоните».
Первый муж растворился, как кусок сахара в горячем чае, в женской общине, и я подумала: хорошо бы мне на производстве познакомиться с каким-нибудь бизнесменом, чтобы он организовал со мной серьезную
