Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Оказывается, нет. То есть бизнесы есть, но когда они хотят связать свою жизнь с женщиной – это совсем другое. Они сразу морщатся и предпочитают брать своих, которые знают свое место и знают свою компанию, А это – материнская семья. А сам он, что неоднократно демонстрировали бизнесмены, – пожалуйста. Любовь со свободной женщиной – в самом лучшем виде. А жена тут ни при чем. И подарки, и подношения будут. Но неофициально.
– Как же неофициально? А завтра-то что делать?
– Ну заведешь себе другого. В чем проблема?
Не приняв такую философию партнерства, я резко развернулась в другую сторону. Стала выжимать из себя, русской, всё испанское и на испанском языке. Я пошла в наш столичный клуб поэзии и попыталась решить женскую судьбу интеллектуально. Связаться с каким-нибудь Гарсиа Маркесом и преуспеть в этом. Меня выбрали секретарем клуба испаносочиняющих поэтов и сама я выучилась писать стихи на испанском.
Но выяснилось, что все они с рубля на рубль или с песо на песо перебиваются. И я что-то отчаялась. А тут здоровье покачнулось, о чем я не хочу говорить, и я решила, что самое лучшее – поступить по-капиталистически. Не платя за два месяца за квартиру хозяйке, взять два билета себе и с Леонардо (вторым мужем) съездить в Россию. Пусть порадуются мне, а я порадуюсь их радости. А то что-то здесь невмоготу.
Вторая поездка была скромнее. Никто не встречал бравурно, никто не домогался слушать мои речи. У всех советских на языке были слова «бартер» и «дефолт».
Вот когда кстати пришлась университетская дружба. Я посетила Киру и Василису, а также сдала свою картину «Две думочки на канапэ» в выставочный зал художников на Беговой. Её приняли. Ну, там две розы 50-х годов, вышиты крестиком. Так я вспомнила о своем детстве. И что мне особенно понравилось: мою картину повесили рядом с картиной «Лужковские голубятни», где была нарисована радуга и крыши старых сараев где-то на окраине города.
Узнала я, что котик мой умер. Опять вспомнила материнство в изгнании, в Красноярске, но в этот раз я не поехала туда, не было времени.
Приехала к университетским подругам. Сидели, вспоминали, как учились в университете, какими молодыми были, мечтательными. И я немножко оттаяла, стала подумывать: может быть и хорошо, что я в свой женский кризис оперлась на свою родину и на подруг? Школа от меня уже отвернулась, потому что был дефолт, никому не до празднеств. Только подруга Кира устроила вечер.
Ну так и хорошо, хоть вечер праздничный! Нет, на тебе! Приходит её муж-лох и всем своим видом говорит: «Я тут муж, валите все в кухню со своими иностранными праздниками. У нас дефолт, мы уж тут давно ничего не празднуем, а перетаскиваем сами себя из одной системы в другую. Кто заработает «на покушать» – тот и будет капиталист. Словом, девочки, давайте в кухню, а то я усталый, с работы. Теперь это страшно важно, что ты работаешь и можешь кормить детей».
Нахал какой! Он что? Не знает, кто я? Я – подруга из-за границы. А он ко мне так? Но это еще ладно, в конце концов, чужой человек. Но тут свой – Леонардо-альфонс отчебучил. Им-то до альфонсов еще лет пять-восемь. Еще придет эта мода из Берлина. Я его привезла за свои деньги сюда, да, пустить пыль в глаза, как я там процветаю. Плюс соседка всегда говорила: чтобы было за что подержаться, а то настроение съезжает. Так вот, я это оплатила – какая богачка! – захожу в комнату, а Леонардо там с дочерью подруги любезничает.
– Собирайся! Уезжаем! – прикрикнула я на него. Не буду же я объяснять ему, что нашу хорошую девическую компанию разбивает лох-муж. В чужом доме не будешь скандалить. Это уж её дело – какой он ей муж. А какой муж ты – я знаю и говорю тебе по-человечески:
– Собирайся, уезжаем! Разве не ясно?
Но ему не ясно.
– Да подожди ты! Видишь – я тут со Светочкой разговариваю.
– Мы едем домой!
– Оказывается, она кое-что по-испански говорить может. Слышала от заезжего боливийца. Ты представляешь? Мы-то думаем, что мы одни такие тут латиноамериканцы, а их тут пруд пруди для следующего поколения. И мне это так чудно, что хочется со Светочкой еще поговорить. И потом, может быть, она мне здесь переночевать предложит.
Сказала ледяным голосом:
– Я пошла собираться и жду тебя на выходе. А если нет – я тебя палкой погоню. Ты слышал?
– Это она шутит, Светочка, это она шутит. Не слушай её. Она мне говорила, что в Москве ни единого латиноамериканца нет. А я вижу – она и тогда шутила.
Пока мы пререкались, муж успел перекусить наспех и был при исполнении, так сказать, проводить нас до метро и культурно отомстить за такую встречу. Нас в своем дому осуждать не надо, ка кие мы.
– Чего-то у тебя Леонардо некомплект имеет в исторической реконструкции советского гражданина? – выпихивая меня из лифта, подколол муж. – Шапка – соответствует, пальто – соответствует, а сигареты – никак не соответствуют. Что это? С фильтром, современные. Тебе надо идти в табачный киоск и купить ему «Приму». Вот тогда он будет вылитый советский поэт.
Подействовало. Я расцвела, глубоко вздохнула в первом угловом зальчике нового Смоленского метро. Как я скучала по нему! В России мало брендов, а это уж бренд из брендов. В Эквадоре нет та кого. И я подумала: «Пусть уж подруга живет с ним, раз уж выбрала такого» и молодо, по-студенчески, улыбнулась им.
* * *
Сам Леонардо не аттестовался как поэт. Но Марина рассказывала о нем, как о поэте. На меня он произвел впечатление «своего в доску» в любой компании. Стало быть, у нас поэт – это гражданин, а у них – компанейский человек.
* * *
Второй раз я приехала в Москву, чтобы продать родительскую квартиру на Войковской, поделить вырученные деньги на три части и вручить: одну – своему первенцу Фердинанду, чтобы он, наконец, бездельник этакий, начал свой бизнес, а не болтался бесконечно по материнскому клану. Пора уже стать мужчиной и отцом для своих детей. Вторую часть – отдать второму сыну, Феденьке, который сейчас в Москве. Владеет русским, поступил в большой немецкий автоконцерн, поработал и ушел в автоконцерн поменьше. Тоже дизайнер, как и я, женат на украинке, есть ребенок. К сожалению, ему только
