Идрис Базоркин - Из тьмы веков
И тогда с шумом отодвигались стулья и столы. На освобожденный пятачок пружиной выскакивал «джигит», вихрем кружились вокруг него руки, захлестывалась черкеска, из-под которой в неумолимом движении с пятки на носок мелькали сафьяновые ноговицы.
— Ворс-тох! — неслось со всех сторон. Оглушительно хлопали ладоши.
В разгар танца перед ним появлялась женщина. Сиял на ней сиреневый атлас. Нетвердо ступали ее ноги в черных ажурных чулках. Нелепо поднимались к белокурой прическе руки в черных митенках.
Женщина конфузилась, знала, что не умеет танцевать, но все же шла. Ей нужно было, чтобы все видели ее глубокое декольте, рельефные бедра, жемчуг и тетовские бриллианты. Она улыбалась. И в этом кармагале никто не замечал в ее блеклых глазах ни затаенной скуки, ни просто человеческой усталости.
Танцор сейчас же кидался к даме, чтобы наладить с ней плавный танец. На успокоившихся плечах его теперь можно было различить сверкающие погоны корнета.
Минуту спустя его просили уступить место солидному штаб-ротмистру. Он охотно соглашался и тотчас же посылал полового за извозчиком.
Под возгласы «браво» кончалась лезгинка. Штаб-ротмистр галантно целовал даме ручку и успевал получить согласие на рандеву… А юный корнет услужливо провожал даму «подышать свежим воздухом». Там он усаживал ее в фаэтон и коротко приказывал: «Редант!» или «Улановские сады!» и — «Пошел!..» Слышалось нежно-избитое «Душка!..» и зычный голос извозчика: «Эй! Берегись!..»
Здесь, в эту ночь, каждый, как умел, торопился прожигать жизнь. А там, в далекой Восточной Пруссии, солдаты Первой и Второй русских армий, не подготовленные, не снаряженные, безрассудно брошенные в бой бездарным высшим командованием, несли тяжелые потери и гибли в гнилых Мазурских болотах.
Чуть свет корнет Бийсархо и рядовой Гойтемиров, оставив постели сомнительной свежести и случайных подруг, наспех позавтракали форелью и выпив бутылку Абрау-Дюрсо, кинулись в сад. Чаборз на ходу сунул хозяину хрустящую бумажку. Корнет сделал вид, что в спешке не заметил этого. Они побежали к калитке. На шоссе стоял оставленный ими на ночь фаэтон. Они вскочили в него. Дремавший извозчик вздрогнул, схватился за вожжи. Но поняв, что рассвело и надо ехать, задул фонари и тронул. Видно, ездил он с этими господами уже не в первый раз, потому что, не спрашивая, повез их из ночного заведения прямо в город. Звонкая булыжная мостовая от Садов растянулась на семь верст.
Корнет был в форме офицера Ингушского полка. Рядовой богатством одежды скорее походил на кавказского князя, чем на солдата.
Какое-то время они ехали молча. Чаборз еще морщил лоб от головной боли, но выпитое вино действовало безотказно. Самочувствие его быстро улучшалось.
Он вспомнил прошедшую ночь. Она представлялась ему в каком-то тумане. Вспомнил женщину… И это было самое ужасное. Она вынудила его тряхнуть кошельком, уже не юными силами и, не обращая внимания на его годы, проделала с ним черт знает что… От этих воспоминаний его передернуло. Он стал прикидывать в уме, сколько все это стоило… Но, отогнав досужие размышления, решил приступить к делу, ради которого столько дней сорил деньгами и сам разошелся, как черт, угодивший в рай.
— Соси, — начал он, — мы скоро выступаем.
— Я не знаю, — отмахнулся от него все еще страдавший головной болью молодой человек.
— Ты не знаешь, а я знаю. Но дело не в этом. Солтагири — друг командира полка. Ты друг Солтагири. Кроме того, между вами дальнее родство… Я прошу тебя, поговори с ним. Если я буду торговать в полку, вы будете не в обиде. Видимо, на войне не так, как у нас, на проспекте: послал человека — и он принесет тебе что угодно… А я умею ценить добро… Конечно, я мог бы поговорить и сам. Или других послать к командиру. Да не хочется впутывать посторонних… Должен тебе сказать: если право на магазин получат люди, которые сейчас добиваются его, ты не сможешь найти с ними общий язык… А мы с тобой, хоть и разница у нас в годах, за короткое время поняли друг друга… Это большое дело! А тем более на войне!
— Хорошо, — ответил корнет. — Я поговорю с Солтагири. Но сухой разговор — плохой помощник… Начнутся занятия, я отпущу тебя. А ты возвращайся и приготовь здесь стол и все, что надо… Эти девчонки пусть тоже останутся. Они вполне приличные. Только скажи, чтоб для Солтагири вызвали свою «баронессу». Я бы и сам мог все это… но ты понимаешь, я буду занят… Словом, вечером мы с ним приедем и тогда вместе поговорим обо всем.
Чаборзу предложение Соси понравилось. Только мысль о чересчур резвой девчонке, которую он снова должен будет сегодня развлекать, приводила его в уныние. Хоть бы как-нибудь от нее избавиться! Попалась же такая честная, которая считает, что обязана расплатиться с ним за каждую истраченную на нее копейку!..
Фаэтон въехал на окраину города. Бабы выгоняли скотину в стадо. На плацу кадетского корпуса под звуки «Амурских волн» духового оркестра кадеты в белых соколках делали вольные упражнения.
Бийсархо вспомнил училище, с которым он недавно расстался, и ему сделалось грустно. Юность ушла. Он дорвался до той самостоятельной жизни, о которой так много мечталось в юнкерские годы. Он жил этой жизнью. Но, может быть, от пресыщения ею она не казалась ему теперь такой привлекательной. Все было обыденнее, грязнее, чем в мечтаниях…
Навстречу шла на учение рота пехотинцев. Звонкий тенор выводил:
Взвейтесь, соколы, орлами, Полно горе горевать! Толь не дело под шатрамиВ поле лагерем стоять!..
Из боковой улицы наперебой этой неслась другая песня:
Все тучки, тучки понависли,А с моря пал туман,Скажи, о чем задумался,Наш грозный атаман…
Город казался лагерем. И запевалы заливались во всех концах, как петухи на заре. За чугунным мостом свернули влево, к своим казармам. А от Атамановского дворца вместе с осенним ветром донеслось:
Марш вперед, Россия ждет, Черные гусары! Взвод лихойЗовет нас в бой,Наливайте чары!..
— Год лихой, — пробормотал в бороду извозчик-молоканин и тяжело вздохнул: — …Россия ждет…
— Ты что сказал? — спросил его корнет.
— Нет, барин… Так… Думки всякие… — ответил тот. — Эй, поберегись!
Замешкавшийся дворник, которого лошади чуть не сбили с мостовой, отскочил в сторону и, увидев на сиденье корнета, по многолетней привычке старого солдата прижал к плечу метлу и приветливо гаркнул:
— Здраввя желаю!
Бийсархо приложил руку к каракулю папахи.
Зная уже повадки своего офицера, всадник-денщик встречал корнета за воротами, держа под уздцы его лошадь с закинутыми на седло поводьями.
— Где сотня? — спросил тот, соскакивая с фаэтона.
— Только что ушла. Вахмистр повел, — ответил денщик и едва успел схватиться за стремя командира, как тот уже вскочил в седло.
— Ступай! Устраивай!.. — бросил Соси Чаборзу. — Твое отсутствие беру на себя! — И лихо помчался догонять своих.
Сотня выходила на полигон, когда он подскакал к ней, щелкнул плетью и осадил коня.
— Здорово, молодцы! — крикнул он своему взводу по-русски.
— Здарав джилай, ваш сокородия! — послышался довольно дружный ответ ингушей, и они сами засмеялись от удовольствия, что могли так здорово сказать по-русски.
Через некоторое время маршевые роты и эскадроны были срочно назначены к отправке в действующую армию. Фронт требовал пополнений.
Вместе со всеми уходил и вновь сформированный Ингушский конный полк, который с полками соседних народов должен был образовать кавказскую туземную кавалерийскую дивизию.
В назначенный день, ярким солнечным утром, части начали прибывать на Апшеронскую площадь, именовавшуюся так по названию большой красной церкви, выстроенной здесь в честь и память воинов одного из старейших полков русской армии на Кавказе.
Шли с песнями. Несмотря на то, что на солдатах были скатки, лопаты, вещевые мешки, в рядах слышались скоромные шутки, смех. Прохожие останавливались, провожали их долгими взглядами.
В полдень войска были выстроены огромным квадратом, в центре которого оставалось свободное поле, где стоял аналой с Евангелием в кожаном переплете. Рядом табурет, на нем серебряная кропильница.
День был воскресный. В церквах звонили колокола, служили молебны за русское воинство. А воинство пока стояло вольно. К задним рядам подходили родные, знакомые. Кто просто беседовал о чем-то, кто тихо плакал, кто наставлял своего «воина» в последний раз.
Кавалеристы спешились. Бок о бок с Ингушским полком стояли казачьи сотни. Собравшись вокруг бывалого казака со шрамом на щеке, молодежь пела:
Не серые гуси во поле гогочут,Не серые орлы в поднебесье клекочут,То гребенские казаки перед царем гутарят,Перед Грозным царем, Иваном Васильевичем.Они самому царю-Надежде говорят:— Ой ты, батюшка, наш православный царь,Чем ты нас подаришь, чем пожалуешь?— Подарю я вас, казаченьки, да пожалуюРекой вольною, Тереком-Горынычем,От самого гребня до синего моря,До синего моря, до Каспицского.
И только закончили они старинную, как рядом жаворонком взвилось:
