Идрис Базоркин - Из тьмы веков
Бийсархо козырнул.
— Слушаюсь! Быть к девяти без б…й!
Он рысью поехал назад, вдоль полка, выкликая по именам знакомых всадников. А через минуту Бийсархо уже промчался назад в сопровождении десятка парней.
На следующее утро, когда полк прибыл на товарную станцию, его встретили лезгинкой.
Сотни ингушей, старых и молодых, прибыли из ближайших аулов. Вскоре в разных концах перрона начались танцы.
Тем временем шла срочная погрузка лошадей, обоза, фуража. Около вагонов хлопотал Чаборз. Он продал в городе мясную лавку, закупил нужные для господ офицеров напитки, продукты, теплые вещи, которые могли пойти в зимних условиях, и теперь грузил все это в один из выделенных для него вагонов.
Время отправления приближалось, а он не управлялся.
Когда полковой интендант заметил это и обрушился на него с бранью, Чаборз попросил Бийсархо дать ему в помощь несколько всадников.
Тот приказал уряднику. Урядник вместе с другими направил к Чаборзу и Калоя. Но узнав, чьи вещи ему приходится таскать, Калой повернулся и, несмотря на угрозы, молча ушел к своему вагону.
Урядник доложил об этом корнету. Тот вызвал Калоя к себе и начал его распекать, требуя, чтобы он немедленно вернулся. Но Калой тяжелым взглядом посмотрел на офицера и спокойно сказал:
— Ты на меня не кричи. Я тебе в отцы гожусь. А Чаборза товар грузить не буду.
— Как так не будешь? Я приказываю!
— Приказывать — дело твое. А не выполнять — мое… — Он степенно удалился.
Корнет побледнел, заметался. Он понимал, что эти добровольцы еще не знают устава, не понимают дисциплины, но позволить не выполнить свои приказания…
Он кинулся к Байсагурову и официально доложил о происшествии.
— Меньше пыла, господин корнет! — так же официально ответил ему друг. — Пока невозможно требовать от них безоговорочного подчинения. Люди без году неделя в армии. Это понимать надо. Я разберусь.
Погрузка лошадей и материальной части закончилась. Уже каждый знал, где он едет, и всадники держались своих вагонов. Тут же на дебаркадере в разных местах продолжались танцы. Присутствие жителей аулов, девушек, городской публики, прибежавшей на этот шум, музыка создали приподнятое настроение.
Байсагуров был доволен своей выдумкой. Он легким шагом быстро проходил мимо вагонов, где разместилась его сотня. У него все было в порядке, если не считать инцидента с Калоем.
Всадника Эги Калоя, конечно, надо было сейчас же взять под арест. Вагон-гауптвахта стоял тут же. Но штаб-ротмистру не хотелось быть в числе первых офицеров, «отличившихся» недисциплинированностью солдат.
В этот момент Байсагуров столкнулся с Калоем. Отступив на шаг, он будто впервые взглянул на него. И, несмотря на огромное различие в положении, Байсагуров подсознательно почувствовал, что перед ним не тот темный и безропотный солдат, с которым можно обходиться, как с серой скотиной, а человек, сумеющий постоять за себя. Полк уходил на фронт. А пуля может угодить не только в лоб, но и в затылок…
— Почему не выполнил приказания командира? — спросил он Калоя. — Ведь вам объясняли, что в военное время за невыполнение приказа могут даже расстрелять?
Он говорил по-ингушски, поэтому вопросы его Калой воспринимал как обычный разговор.
— Понимаешь[153], — ответил Калой, — все это нам говорили. Но нам не говорили, что может быть приказ перетаскивать товары Чаборза. Я понимаю так: если мне приказывают казенное дело, военное дело, я делаю. Но если меня хотят сделать работником Чаборза, я на это не соглашаюсь… И должен тебе сказать: не соглашусь не только по приказу этого молодого человека, но даже если меня привяжут к пушке и разорвут в клочья!
Байсагуров — офицер, обученный в кавалерийском училище на воинском уставе и дисциплине, растерялся. Он не знал, что говорить этому человеку, который готов был действительно за свои убеждения умереть. На какое-то мгновение в памяти Байсагурова возник образ гусара Дениса Давыдова, который командовал чуть ли не такой же армией, как эта. Но в училище говорили о значении партизанской борьбы, о книге Давыдова «Опыт теории партизанского действия», но никто ничего не говорил о том, как гусар Давыдов разговаривал со своими крестьянами, добровольно подчинившимися ему для борьбы с «супостатом Банапартой».
И вот теперь штаб-ротмистру Байсагурову приходилось самому думать, как вести себя с таким народом, чтобы заставить его повиноваться без применения дисциплинарных мер.
А Калой в это время внимательно рассматривал своего начальника. С виду тот был красивым, мужественным. «С таким можно пойти на любое дело. Не подведет», — думал Калой. Худое лицо, тонкий нос с большой горбинкой, большие, но не злые глаза, крутой подбородок. Все в нем было ладно. Только девичья белизна и никудышные усы портили все. Это были даже не усы, а два пучка волос под носом. И Калой, прервав молчание, простодушно сказал:
— Послушай, мы знаем, ты сын приличных родителей и сам видный человек. Только отпусти ты себе человеческие усы! Воллаги, всю сотню обрадуешь! А то над нами люди смеются.
От неожиданности Байсагуров так расхохотался, что Калой почувствовал себя неловко. Перестав смеяться, штаб-ротмистр сказал:
— Хорошо. Я для вас отпущу усы. Но при одном условии: вы должны исполнять любые приказы командиров — нравятся они вам или нет. Неправильный приказ только я могу отменять! А не то я вовсе сбрею усы! Потому что если меня солдаты не слушаются, — значит, я плохой командир и недостоин усов. А вы достойны не командира, а бабы.
Калой развел руками.
— Ну и хитрый же ты! Мы согласны! За всех говорю. Вот увидишь. Слово — булат!
И Байсагуров почувствовал, что он нащупал какую-то тропку к душам этих людей. И еще он понял, что хоть он и является командиром сотни, но внутри нее уже есть свои авторитеты, с которыми всадники считаются. В мирное время эти авторитеты были бы немедленно удалены, развенчаны. Но сейчас Байсагуров понимал, что с помощью таких, как Калой, ему легче будет управлять людьми. Только бы не сорваться, не сойти с найденной тропки. Иначе — беда.
Раздался первый звонок. Байсагуров побежал вверх по лестнице. Там за оградой, под деревьями, почти потерявшими листву, ждала его девушка.
Прожженный сердцеед, холостяк, он не пожелал, чтобы товарищи увидели предмет его последних воздыханий. Он сам не мог еще сказать — серьезно это или нет, но почему-то не хотел, чтобы ее причислили к случайным увлечениям. Девушка подняла на него глаза, полные испуга.
— Ах, как ты долго… Мне не верится, что ты сейчас уйдешь… Что делать… Я не могу… — Она едва сдерживалась.
— Перестань… Не надо… Не я один… Я буду помнить… писать… Ты знаешь, у меня много было увлечений… Но ты… такая… одна…
Она достала платочек, торопливо стерла мешавшие слезы.
— Я буду ждать… все время… всю жизнь! Слышишь?..
Он сжал ее руки:
— Да… Если останусь, я вернусь к тебе… Только к тебе! Но я или вернусь таким, как ты сейчас меня видишь, или не вернусь никогда! Калекой Солтагири не будет! А в этой войне мало надежды остаться невредимым… Это мое решение знаешь только ты.
— Как ты смеешь так говорить! Я все равно буду ждать тебя, что бы ни случилось! Ты не имеешь права!..
Она подняла к нему лицо, полное отчаяния. Это лицо со следами оспы никто бы не мог назвать красивым. Близорукие глаза щурились. Но она любила, и любовь делала ее прекрасной. Солтагири смотрел, слушал ее, верил ей… И он понял… понял поздно, что только эта любовь была у него настоящей. И ему так захотелось остаться.
Ударили два раза в станционный колокол.
— По ва-го-на-м! — донеслось откуда-то снизу.
Солтагири обнял девушку, припал губами к ее мокрому родному лицу.
— Прощай, Вика…
— Боже!..
Тонкие пальцы ее с неожиданной силой впились в его плечи, словно могли удержать… не отдать…
Снизу, с перрона, сквозь шум и гомон толпы доносились нетерпеливые вздохи паровоза. Почти все всадники уже были в вагонах.
— А ну, девушка! Сыграй нам на прощание «Лезгинку петуха, ступившего на горячие угли!» — кричит кто-то из теплушки, из-за спины Орци.
Девушка улыбнулась, заиграла плясовую и, с задором посмотрев, на всадников, пошла по кругу.
Орци прямо из вагона прыгнул к ней.
— Нет! — воскликнул он. — Не такой, как ты, оставаться без пары! Ворс-тох! — И он пустился в пляс, то плавно следуя за ней, то молодецки вскакивая на носки.
Девушка оказалась умелой танцоркой. Она игриво склоняла голову к гармони, искоса поглядывая на Орци и уменьшая шажки, словно сдаваясь ему, а когда он преграждал ей путь, широко растянув мехи снизу вверх, ускользала от него в другую сторону. И Орци плясал, забыв все на свете.
Ни один из них не хотел сдаваться. Вокруг собралась огромная толпа. Били в ладоши. Заливалась гармонь.
