Идрис Базоркин - Из тьмы веков
И только закончили они старинную, как рядом жаворонком взвилось:
Чубарики-чубчики вы мои!..
И вот «Чубарики» подхватывает вся сотня. Веснушчатый парень, задрав сморщенный нос, сует, указательный и мизинец в рот и, закрыв глаза, заливается таким посвистом, что кажется — жилы на шее лопнут. Даже кони, захрапев, сдают в сторону.
Со всех концов города к площади идет и идет народ. Тут важные особы, чиновники в форменных фуражках и молодежь.
Калой и Орци попали в один взвод. Но они редко подходили друг к другу. Орци чувствовал себя виноватым за то, что поступил в полк против воли брата. Но он иначе не мог.
Они стояли в разных концах взвода. Калой на правом фланге, а Орци где-то в хвосте.
Калой глядел на народ поверх всех голов. Он видел, как женщины передавали своим узелки с гостинцами, как крестили солдат, обнимали их. И только около ингушей не было ни родных, ни знакомых. Как безродные, стояли они в этом море людей.
Всадники понимали: это потому, что их родственники остались далеко в аулах. Но все равно от одиночества в такой день скребло на душе.
И случается в жизни, когда люди будто читают в сердцах друг у друга.
Забегали казачки одна к другой, зашептались, разбежались в разные стороны и снова сошлись, сгрудились в каком-то заговоре. Вот они развязывают узелки-платочки, отбирают, откладывают в сторону колбасу и сало, а с тем, что осталось, направляются к ингушам. Тронулись смело. А подошли — оробели. Многие из них, может, никогда толком и не видели так близко этих смуглолицых мужчин, которых дома привыкли называть «зверьми» и «азиатчиной», считали врагами. Ан вышло сегодня, что враг не тот, с кем грызлись из-за плетня, а тот, кто шел общую хату палить, родину в полон брать. И перед этой бедой все прежние беды свои показались не стоящими ни вражды, ни злобы.
Ингуши с удивлением смотрели на подошедших женщин, переглядывались, думали, что те среди них ищут своих парней.
Немолодая, но красивая, яснолицая казачка подошла к Калою и ткнула ему в руки свой узелок. Осмелели и остальные.
— Нате! Берите!
— Угощайтесь!
— Это вам! — говорили они, краснея, и отдавали всадникам гостинцы. Ингуши растерялись. Молодые смотрели на старших, не зная, что делать: брать или не брать.
— Чем богаты, тем и рады! Поделитесь промеж собой как-нибудь. Знали б, что вы здесь одне, без своих марушек, побольше бы захватили! — говорила женщина Калою.
— Зачем нада?.. Ми кушал. Свой мальчишка отдай. Пасиба… — бормотал Калой и пытался вернуть казачке узелок. Но она решительно отвела его руку:
— И своим есть… Да вы-то что ж, не свои, что ли? Это мы не от голода вам, а вроде… для сердца… Кунаками там будете с нашими ребятами… Может, кому и голову-то придется сложить одна на другую…
Она всхлипнула, но тут же овладела собой, улыбнулась.
Всадники тесным кольцом обступили казачек. Все были взволнованы. Наступила та особая минута, когда вдруг уходит прочь все, что разнит людей, и они остаются только людьми с неприкрытыми сердцами.
Сам еще не зная зачем, Орци протиснулся к женщинам, подошел к той, что дала Калою узелок, и, вырвав из черкески черно-белый газырь, протянул его ей.
— Бери!.. — обеими руками снимал он с себя газыри и раздавал их женщинам. — Бери… Бери…
А кончились газыри, он улыбнулся, сощурился и, стараясь, чтобы его поняли все, ясно проговорил:
— Чем богаты — я рад!.. Для сердца!.. Пасиба! Ваша мужчин била бы такой хороший, тогда мы родной брат была бы…
Ингуши дружно смеялись над речью Орци, но тоже говорили: «Пасиба!..»
Когда женщины вернулись к своим, сухопарая старуха, скривив презрительно губы и полузакрыв глаза, зло прошипела:
— Гордости нет! А еще казачки! Вон скока своих, а оне басурманев кормить… Срамота!
Красивая казачка смерила ее взглядом, сплюнула прилипшую к губе шелуху семечки и беззлобно протянула:
— А-а-а, Сивая Галчиха здесь? Людей поучаете?.. — и строго отрезала: — Добро всегда есть добро! И не лезьте! Не пачкайте! — Она повернулась к старухе широкой спиной и, затянув с девчатами шуточную, пошла по кругу:
Ахвицер молодый!На ем чуб золотый!И погоны да золотыя,А мы девки да молодыя!Эх, барыня, барыня,
Барыня-сударыня!
Ударил колокол.
— Равняйсь! — пролетело над площадью.
Войска пришли в движение. Народ отхлынул. Солдаты умолкли, выровнялись.
Под звон колоколов из храма вынесли распятие. Вышли священники. Над толпой заколыхались золотые хоругви… Послышалось торжественное пение.
Шествие направилось к центру площади. Народ и войска обнажили головы. Начался молебен.
Служил старенький архиерей. Не стыдясь и не замечая своих слез, он окропил застывшие ряды солдат святой водой и прочитал короткое напутствие к защите веры, царя и отечества.
И войска пошли. Впереди казачий оркестр в синих черкесках. Над ним, мерно вздрагивая и покачиваясь, поплыл бунчук с роскошным хвостом и золочеными бубенцами. Оркестр вел мобилизованных под звуки марша «Тоска по родине» с печальными словами:
Не для меняПридет весна…
До самого деревянного моста через Терек в рядах казачьих сотен, ухватившись за стремена, шли жены. Но к Александровскому проспекту роты и сотни подтянулись. Пехота, строго чеканя шаг, пошла церемониальным маршем, держа равнение на памятник герою Кавказской войны Архипу Осипову.
Здесь оркестр встал в стороне и, пропуская мимо себя войска, грянул старинный марш «Под двуглавым орлом…»
Ингушский полк на ходу получил приказ вернуться на ночь в казармы, потому что на станции не хватало вагонов. На Вокзальной улице полк свернул вправо. Сегодня судьба подарила всадникам лишний день. И никто никогда не узнает, кому из них этот день сохранил жизнь или сократил ее.
А прочие части живым потоком стекали по вокзальной лестнице к железнодорожным путям, конец которых где-то далеко на западе упирался в войну.
Поручив штаб-ротмистру Солтагирию Байсагурову отвести людей в казармы, командир полка уехал в штаб выяснять обстоятельства, связанные с отправкой части.
Байсагуров подозвал корнета Бийсархо, и они поехали рядом.
У обоих были прекрасные кони. У Байсагурова караковый с подпалинами, у Бийсархо серый в яблоках. Головы кони держали высоко, шли, слегка гарцуя. Прохожие любовались ими. Дамочки и гимназистки старались не заглядываться на офицеров дольше приличного. Зато на всадников они могли смотреть, не смущаясь. А среди них тоже были юноши и мужчины, достойные внимания. Кони у всех кабардинские. Серые черкески перетянуты в талии. Природная кавалерийская осанка. Суровые аскетические лица.
Офицеры тонко рисовались, незаметно работая шенкелями. А всадники вели себя просто. Поймав взгляд хорошеньких глазок, они подмигивали им или горделиво подкручивали усы.
Так бывало всегда, когда сотни проходили по городу. Но сегодня чувствовалось иное настроение. Его нельзя было назвать подавленным. Но проводы солдат, которые прошли на глазах полка, плач матерей и жен заставили всадников вспомнить о своих, подумать о предстоящей ратной жизни, полной опасностей, лишений и жертв.
— Хорошо, что остались, — сказал Байсагуров своему молодому другу. — Это же похороны, а не проводы! У нас должно быть иначе. — Он был не в духе. В такие минуты корнет знал: лучше слушать, чем говорить. И он почтительно молчал. — Сейчас же отбери по два всадника из селений Мочко-Юрт, Длинная Долина, Балта, хутор Льяновых. Пусть едут и привезут завтра на вокзал наших девушек-гармонисток.
— У нас должны быть такие проводы, чтоб весь город сбежался! Чтоб запомнили нас! — Он помрачнел еще больше и замолчал, а потом иронически улыбнулся, отчего на одной его щеке залегла глубокая морщинка. — Ведь о многих из нас это останется единственным воспоминанием…
— Дорогой Солтагири, не слишком ли мрачно? — тихо спросил Бийсархо.
Двух смертей ведь не бывает!А одной не миновать.И кавказцы это знаютИ не станут унывать!..—
пропел он.
Командир улыбнулся.
— Ты, кажется, меня подбадриваешь? Вали, дорогой, и делай, что велел. Я хочу, чтоб, прощаясь с Кавказом, люди не чувствовали тоски. А к девяти часам будь в «Сан-Ремо». Только без б…й. Гульнем напоследок!
Бийсархо козырнул.
— Слушаюсь! Быть к девяти без б…й!
Он рысью поехал назад, вдоль полка, выкликая по именам знакомых всадников. А через минуту Бийсархо уже промчался назад в сопровождении десятка парней.
На следующее утро, когда полк прибыл на товарную станцию, его встретили лезгинкой.
Сотни ингушей, старых и молодых, прибыли из ближайших аулов. Вскоре в разных концах перрона начались танцы.
