Идрис Базоркин - Из тьмы веков
Были и такие, которые, не желая идти воевать, находили бедных людей, платили им и посылали за себя в полк. Это не запрещалось.
Но так как все говорили, что война продлится недолго, что за время службы всадники будут получать жалование — двадцать рублей в месяц, а отличившиеся еще и особое вознаграждение, то комплектование полка шло успешно. Для многих горцев в этот засушливый год война явилась неожиданным подспорьем, избавлением от голода. Почти каждый из них имел седло или лошадь, сбрую или бурку, поэтому, получив на покупки деньги, можно было запастись зерном и прокормить семью до следующего урожая.
А в доме у Калоя было плохо. Впервые за всю жизнь Орци восстал против решения старшего брата. Он говорил с ним как равный и требовал, чтобы тот остался дома, а сам собирался идти вместо него.
— Я тебя знаю, — говорил он. — Когда ты в день сходки элу хотел оставить меня на покосе, я сразу понял, для чего ты это делаешь. Но я не думал, что ты сам напросишься идти в полк, не дождавшись жеребьевки. Вместо дяди Турса тебя воспитывал мой отец. Ты растил меня вместо моего отца. Теперь я вместо тебя должен растить Мажита? Да что же мы, прокляты, что ли, что у нас ни один отец не остается для своего сына?.. Я младший. У меня нет детей, и я…
— Ты плохо знаешь, что такое младший! — строго оборвал его Калой. — Иначе ты не возражал бы мне… Я плохо выучил тебя… Есть дети! Нет детей!.. Это причина для разговора?.. Нет, так надо, чтоб были!..
Орци опустил глаза, отвернулся.
— Я перед людьми дал слово и менять не буду!.. — отрезал Калой и замолчал.
Однако младший снова возразил.
— Ты несправедлив, — начал он с обидой.
Калой уставился на него. Но Орци смело выдержал этот взгляд и продолжал: — Мне уже немало лет. И все, кроме тебя, считают меня мужчиной. А ты стараешься оберегать меня, как ребенка. Ты несправедлив. Ты не хочешь изменить своего слова, потому что тебя осудят. А что скажут про меня? «Младший брат дал, чтоб старший пошел на войну, а сам остался с бабами»?.. А если тебя искалечат, убьют?.. Скажут, что я ел хлеб, купленный ценой твоей жизни!.. Этого не будет! Ты должен понять меня. Если ты не разрешаешь мне идти вместо тебя, я пойду с тобой… У нас была одна жизнь. Одной она и останется.
Орци вышел. И Калой понял, что на этот раз он должен будет уступить. Со страхом думал он о том, что Орци попадет на войну… Орци, которого он действительно привык считать ребенком.
— Старший, — неожиданно обратилась к нему молчавшая все время Гота. — Каждой женщине тяжело, когда муж ее покидает дом для такого дела… Война — это не то, чему можно порадоваться. Но меня одной будет достаточно, чтобы заставить его уйти с тобой…
— Замолчи! Только тебя мне не хватало! — закричал на нее Калой и замотал головой, как бык на привязи.
Гота умолкла, но не испугалась деверя. Она знала, сколько доброты скрывалось в этом человеке за его порой свирепой внешностью. Дали подошла к ней, обняла за плечи, и они вместе вышли из комнаты.
В день, когда всадники обеих горских общин собрались у Гойтемир-Юрта, чтобы вместе тронуться в путь, из города пришла весть о том, что царь Япошка тоже начал воину против царя Германа.
— О! Теперь туго придется Герману! А когда подойдем мы, от него только клочья полетят в разные стороны, — говорили мобилизованные. — Хотя бы без нас война не кончилась!..
В полдень собрались все — и отъезжающие и провожающие. Было солнечно, но не жарко. В воздухе пахло пересохшей травой. Над головами то появлялись, то исчезали звонкие стаи щуров.
Приехал старшина. Он был весь в золоте, в белой черкеске, как князь. Чистокровный конь его ни минуты не стоял на месте. Чаборз поднял плеть. Люди утихли.
— Земляки! — воскликнул он. — Сегодня тот день, когда лучшие мужчины покидают горы, и никому не известно, кто вернется назад. Волей Аллаха и государя я был у вас старшиной. Но я рожден в этих горах ингушской женщиной, и когда наступил день испытания для всех, я не могу оставаться в стороне. Начальство приняло мою просьбу. Вместе с вами сегодня ухожу и я. И по моему ходатайству, с согласия начальника округа и назрановского пристопа, я до своего возвращения передаю цепь и звание старшины народом уважаемому… — он замолчал, отыскивая кого-то глазами, — народом уважаемому, честному человеку Иналуку из Эги-аула.
Люди в удивлении зашумели. Все, что сказал Чаборз, было так неожиданно. Никто не мог подумать, что он добровольно уйдет со своего места, а тем более, что он станет тянуть на должность старшины человека из рода, с которым у гойтемировских вечные распри.
Иналук был удивлен не меньше других. Он подъехал к Чаборзу, взял цепь, поднял ее и сказал:
— Я никогда не был старшиной. Но, если вы хотите, я могу взять на себя эту цепь, хоть и не знаю, как справлюсь…
— Бери!
— Бери! — кричала толпа, и Иналук с волнением надел на себя знак власти.
За сто лет главенства в горах рода Гойтемировых оно впервые перешло к другим.
Мысль эта не сразу пришла Чаборзу в голову. Он долго думал и решил, что так будет лучше всего показать Эги свое дружелюбие, свою справедливость. Ведь дома у него оставалась семья, дети. А на войне могли и убить. Ну, а если все закончится благополучно, он не сомневался в том, что цепь снова вернется к нему, если он не поднимется еще выше, к начальнику округа или даже в канцелярию самого губернатора!..
Мулла призвал народ на молитву.
Всадники спешились, отдали лошадей близким и длинными, неровными рядами стали за его спиной. За ними расположились провожающие. Молились горячо, в голос. Стоял ровный приглушенный гул. Все понимали, что эта молитва для многих — последняя на родной земле.
Прощание было коротким. Только матери обняли сыновей, братья — братьев. Женам не полагалось подходить на людях к мужьям.
Новый староста и мулла первыми тронулись в путь. Они ехали рядом. За ними — Калой, к нему присоединился Чаборз. Остальные по двое следом потянулись к ущелью.
Провожатые стояли на возвышенности. Ни причитаний, ни слез. Все здесь знали и привыкли считать, что «мужчины рождаются для войны».
— Вот и конец всем распрям и вражде, — в задумчивости произнес Чаборз, искоса поглядев на Калоя.
«К чему бы это?» — подумал Калой, которому и так было не по себе от соседства с ним. И, помолчав, он сказал: — А разве война не мать вражды?..
Калой уже понял, что Чаборз намекает на примирение. Но он не верил ему. Он знал, что у этого человека во всем — только расчет. И твердо решил никогда не впускать его в сердце.
Последним в колонне вел свою лошадь Орци. На ней сидел верхом Мажит. У поворота Орци обнял мальчика и отпустил к Дали и Готе, которые остались стоять наверху.
Вскочив на лошадь, он оглянулся, поднял руку и поскакал догонять остальных. Скоро он скрылся за поворотом, и только облачко пыли, взлетевшее за ним, кружась, оседало в кустах. Но вот не стало и его… Наступил покой и тишина, словно не было на земле людей…
Обе женщины молчали. Нарушил это молчание запыхавшийся Мажит. Увидев, что вокруг уже нет чужих, он сейчас же потянул мать за подол.
— Дай!.. — крикнул он властно и капризно.
— Отец сказал, что теперь в доме ты будешь мужчиной… — строго ответила мать, отцепляя его руку от подола. — А разве мужчина может быть сосунком?
Мажит в удивлении разинул рот. Дали ожидала, что он сейчас раскричится, но он только засопел и пошел за ней.
— А ты тоже слышала? — спросил он Готу.
Та подтвердила. Весь остальной путь все трое шли, не нарушая молчания. Каждый думал о своем.
Дома Мажит влез на нары и растянулся на отцовском месте.
— Я бы поел чего-нибудь, — сказал он матери точно так, как говорил иногда отец. — Подай-ка мне чурека с молоком!..
Дали отвернулась к полке с посудой, чтобы скрыть волнение и жалость, и поставила перед ним еду.
Весь этот день за тем, что делалось у ингушей, в котловине Дорхе, следили из лесных зарослей хевсуры. Они посчитали, сколько мужчин ушло, сколько осталось. Кто ушел. Многих они знали даже в лицо. И решили, что сил у соседей поубавилось намного. В эту же ночь они загнали свою скотину и отары овец на пастбища ингушей. Надо же было и им делать что-то, чтобы прожить.
Мысль о том, как Орци оставить дома, не покидала Калоя. В пути он говорил об этом с Иналуком. Вместе они решили попросить сельскую комиссию, которая ждала их по выходе из ущелья, чтобы она как-нибудь забраковала Орци, потому что дома без него женщинам будет трудно.
Им повезло. В комиссии нашлись свои люди, и Орци был признан негодным «по болезни глаз».
Он помрачнел, но спорить не стал. Может быть, он заподозрил братьев? Только когда рекруты тронулись дальше, в Назрань, в конце отряда Калой снова увидел брата. В облаке пыли тот понуро плелся следом, рассеянно глядя по сторонам.
В Назрани Орци снова был «забракован» окружной комиссией. Только теперь не по глазам — доктор нашел его здоровым, а уже из-за плохой лошади.
