Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина
Довольный своей жизнью он, ни о чем не заботясь, искал себе новые радости жизни в любовных приключениях, тем паче, что его примерно любили императрица и ее первая подруга, графиня Прасковья Брюс. Брюс жила и дышала токмо своим ненаглядным Ванечкой Корсаковым. Пожалуй, графиня впервые в своей жизни искренне полюбила. Она могла часами наслаждаться его красотой и голосом, сидя с ним в своих покоях в Зимнем дворце. И когда они оба слышали, что государыня послала за ним и его ищут, они, весело переглянувшись, прятались за мебелью. Екатерина, доподлинно, никогда не знала, где именно ее любимец. Как-то графиня выпросила записку императрицы и Корсаков дал ее прочесть. Екатерина писала:
«Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим?»
– А у меня ты, мой милый, ни то что минуты – единой секунды из головы не выходишь, – заявила, смеясь, графиня, целуя его черноволосую голову.
Корсаков был ровесником Великого князя и, хотя Екатерина давно положила не соизмерять свои поступки касательно политики и, тем паче, приватной жизни с мнением сына, все-таки ей было неловко, что сей факт касательно возраста фаворита непременно станет предметом нареканий со стороны Великокняжеской семьи. Теперь у Павла Петровича будет паче причин презирать ее, как мать и как женщину, идущую на поводу своих страстей. Но позвольте! Что низменного в том, что она любит и почитает мужскую красоту? Что здесь противоестественного? Может статься все дело в пресловутой разнице в возрасте? Но она не чувствует свои лета, душой она не на много старше его! И баста!
Записки императрицы:
В Константинополе партия, ратовавшая за войну с Россией, ослабла. Новым визирем стал Челеби-Мехмет-паша. Он стоит за мирное соглашение с Россией.
Мой бесценный дипломат, трех коллегий переводчик, работавший в Константинополе все время, пока Обресков сидел в заключении в Семибашенной, Сергей Лазаревич Лашкарев направлен в Крым резидентом.
Написала Мельхиору, что он весьма ошибается в оценке Ивана Корсакова.
В султанском дворце Айналы-Кавак, посол Александр Стахиев, подписал русско-турецкую конвенцию, по которой подтверждается полная независимость Крыма и признается кандидатом в ханы нашего ставленника – Шахин-Гирея. Браво Стахиев!
* * *
Паки, к вящему удивлению императрицы, в конце лета ей положили на стол перлюстрированное письмо Джеймса Гарриса, сообщавшего в Лондон, что фавор нового избранника уже клонится к закату, а Потёмкин, Григорий Орлов и Никита Панин борются между собой за новую протекцию. Аглицкий дипломат утверждал, что, вероятнее всего, в сей борьбе выиграет князь Потемкин. Почитав сие, Екатерина посмеялась: она любила Ивана Римского-Корсакова и баста! Пусть говорят, надоест – перестанут. Она, не видев любимца уже два дня, захотела его срочно лицезреть. Послала за ним, но во дворце его не оказалось. Вот, ну, где он?! Сердитая, она, присев на минуту, написала ему:
«Нетерпеливость велика видеть лучшее для меня Божеское сотворение; по нем грущу более сутки, уже навстречу выезжала. Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу».
И следующее за ним:
«Сие пишу единственно, чтоб осведомиться о здоровье вашем; мы же вчерашний день весь протосковали и ввечеру часу в десятом ездила по Петербургской дороге: авось-либо кто встретится. Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим».
Иван Корсаков полюбил бывать в гостях у Орловых в Гатчине и посылал императрице оттуда записки. На одну из них, Екатерина, тщась не выказать горечь, отвечала:
«Сей час получила твое письмо из Гатчина; я здорова к утешению ваших безпокойств и сим пером, водимым моей рукою, сие пишу во свидетельство, что в совершенном уме памятую приятные часы, кои проводили с вами. Что ты здоров и весел, не скачешь и не падаешь, тому радуюсь; что же любишь, за то спасибо и равный платеж. Сего утра с Великим княжичем в одной карете ездила гулять по городу. Князю и Княгине Гачинским мой поклон прошу сказать; а как домой приедешь, ожидаю от тебя разсказы на сутки, по крайней мере. Чур не прибавить слова по-охотничьему».
Однако, случилось то, что Екатерина менее всего могла предвидеть.
* * *
После обеда в гостеприимном доме графа Льва Нарышкина, многочисленные, как всегда гости, разъехались, позже всех удалился де Корберон. Александр Нарышкин и Федор Барятинский уселись в креслах у изразцовой печи. На улицах столицы изрядно метелило, и разморенные от обильного обеда и тепла, немолодые вельможи тихо вели беседу.
– Сегодни, выйдя из церкви, я прошел на Монетный двор, желая узреть, как выбивают монету.
– Любопытно, что монетами заведует немец, а не русский.
– И славно! Нашим русским не можно доверять денежные дела, государыня Екатерина Алексеевна вполне права, понеже каждый рубль, при обработке проходит через тридцать две различных операции. Наш бы перепутал весь порядок.
– Таковое множество операций! – удивился Александр Нарышкин.
– Вестимо! Поелику она и не доверяет нашим разгильдяям.
– Не доверяет нам и устройство новых губерний, – заметил князь Барятинский. – По той же причине, между прочим. Она озабочена тем, что неоткуда взять персонала для множества новых должностей. Императрицу сие весьма сердит. Она хочет блага, хочет, чтобы об ней говорили и боиться – дело может кончиться смехом: задумать о губерниях – задумала, а выполнить не сумела.
– Вы слышали друзья, о неудовольствии императрицы по поводу бесчинств, совершаемых в городе и его окрестностях бродягами? – обратился ко всем обер-шенк Нарышкин.
– Стало быть, слыхали, – отозвался Федор Барятинский. Сии беспаспортные, безработные и беглые люди, собираются в шайки и беспокоят город и его пригородные деревни.
– А что же наше правительство? – спросил недовольным тоном обер-шенк.
– Правительство сначала не обращало на них никакого внимания и даже пользовалось ими для разных работ, причем платило весьма щедро. Благодаря такому отношению, многие крестьяне, недовольные помещиками, бежали в Петербург.
Лев Нарышкин с горькой иронией заметил:
– А работы для всех, вестимо, нет. Вот они, безработные, боятся разойтись по домам, вернуться к помещикам. Что им остается делать? Вот и образовали шайку.
– Сказывают, оная шайка состоит от четырех до пяти тысяч человек, а то и паче того…
– А слыхивали об еще об одном пренеприятнейшем известии?
– Что еще, – спросил недовольным тоном князь Барятинский. Лев Нарышкин в том же тоне ответствовал:
– Верстах в шестидесяти от города, крестьяне четырех селений, раздраженные жестокостями своих помещиков, полковника Альбрехта, бригадира Жердева и Беркмана, пришли жаловаться петербургскому губернатору, Волкову, который сказал им, что они теперь, по новым законам, свободны. Это вызвало такие буйства со стороны крестьян, что пришлось
