Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина
– Заложение Херсона весьма прославляется императрицей, хотят медали выбить на память сего происшествия.
Завадовский паки скривил губы:
– Хм. Медали бить… Стало быть: чья губерния, тому на сей раз и вся слава. Как всегда, наш пострел везде поспел.
– Успел, поспел, пострел. Светлейший князь таков, не инако!
Граф Петр с сарказмом и некоторой обидой и сарказмом изрек:
– Что ж, сие зримо: во все века редко Бог производил человека столь универсального, каковым есть князь Потемкин: везде он и все он!
Безбородко неопределенно пожал плечами, дескать: что правда, то правда.
– Ну, а сей новый любимец… Государыня прямо-таки дышит им…
– Дышит. Вестимо, дышит, не надышится, – отозвался Безбородко. – На прошлой неделе она пригласила для своего «царя Эпирского» учителя пения. Подарила ему помимо четырех тысяч душ еще и подарков на пол мильона рублев.
Завадовский исподлобья мрачно взглянул на Безбородку.
– И что же? Стоит ли сей муж всего оного?
Безбородко, оторвавшись от бумаг, посмотрев на друга понимающим взглядом, ответил довольно нелицеприятно по отношению к Корсакову:
– Почитаю его высокомерным и тщеславным. Однако, он добр… но глуп.
Завадовский явно не ожидал подобной характеристики.
– И Екатерина Алексеевна терпит такого человека рядом с собой!
– Друг мой: «любовь зла, полюбишь и козла»! – напомнил ему Безбородко народную поговорку. – Она почитает его за умника и Божественное сотворение красоты, кое она желает зрить постоянно. Чуть его нет, она уже скучает. Даже навстречу ему выезжает.
– Боже мой! – вырвалось у графа. – сей Корсаков, вестимо, весьма доволен своим положением…
– Не сумлевайся! Паче того, он быстро вошел во вкус. В начале фавора он вместе с князем Потемкиным всюду сопровождал императрицу. А когда Светлейший предложил произвести его в камер-юнкеры, не тут-то было. Фаворит государыни потребовал сразу камергерского чина.
У Завадовского дыханье пресеклось. Заморгав глазами, он недоверчиво переспросил:
– Потребовал камергера? И что же государыня?
– Дабы не обидеть князя Потемкина, Екатерина Алексеевна заодно определила камергером и родственника Светлейшего – Павла Потемкина. Да не переживай ты, Петр Васильевич, вскорости сей Корсаков будет генерал-майором. Все, как у всех любимцев.
Завадовский сел, обхватив голову руками. Безбородко, захлопнув тетрадь, сказал ему, дабы утешить:
– А, впрочем, друг мой, все может измениться: Григорий Орлов и Никита Панин борются между собой за новую протекцию. Я слыхал о каком-то Страхове, коего протежирует граф Панин.
И в самом деле, Екатерина не могла надышаться на нового фаворита: не токмо красотой вышел сей Корсаков, но и талантом пения. Екатерина, за ради него, выписывала из Европы всех возможных именитых певцов.
Певческий голос Ивана Николаевича был чарующим и Екатерина, не имея слуха, была готова слушать его часами. При этом, она, зная, что за ней наблюдают, садилась в Эрмитаже так, чтоб не видели ее влюбленных глаз, постоянно устремленных на любимца.
В письмах к Гримму, она с удовольствием описывала античную красоту Корсакова, утверждая, что оного красавца должны воспевать поэты, рисовать художники. Ее умиляло, что Иван Николаевич играет на своей скрипке так, что его слушают даже собачки, а когда поет, к нему прилетают птицы.
Князь Потемкин с неудовольствием слушал комплименты в адрес Корсакова, но особливо не расстраивался, понеже чувствовал: у Корсакова мало подлинного чувства.
Между тем, до него доходили слухи, что за место фаворита идет постоянная борьба между придворными группировками, и граф Никита Панин особливо старается со своими протеже.
Светлейшему было любопытно посмотреть на новшество, появившееся в спальне императрицы, коя с обретением нового любимца, приказала камергеру Василию Григорьевичу Шкурину поставить в ее спальне вторую кровать и установить огромное зеркало, которое поднималось и опускалось при помощи пружины, нажатием на рычажок. Его сконструировал сам Иван Петрович Кулибин. Зеркало, вестимо, было удобно тем, что ежели кому из придворных вдруг была необходимость посетить ее в спальне, Екатерина легко могла скрыть за зеркалом вторую кровать.
Записки императрицы:
Светлейший князь Потемкин держит под своим контролем все, связанное с построением Херсона. Его правая рука Иван Абрамович Ганнибал. Отпуском леса на строительство кораблей распоряжался Выборгский губернатор Евгений Петрович Кашкин.
* * *
Конец лета был необычайно мягким. Ни холодно, ни жарко, любимое время, когда хотелось под руку с любимым пройти по огромному парку, поговорить, полюбезничать, но, увы, Корсакова паки нигде не было. Князь Потемкин такожде отсутствовал, понеже отправился на три дня в Пулково, где состоялся высочайший смотр его Новотроицкого кирасирского и лейб-гренадер полка. Екатерина просматривала бумаги касательно Соколова Александр Лаврентьевича, коего Светлейший князь прочил в коменданты Херсонской крепости, и одобрила его в коротком письме:
«Спасибо, голубчик, и весьма спасибо за расторопное разпоряжение о Херсоне. Комендантство же смело изволь обещать Соколову, хотя с теми выгодами, кои имел Дежедерас в Таганроге при заведении. Верфи же, хотя на три военных корабля, чаю, довольно будет на первый случай. Здешняя имеет одиннадцать эллингов, но вдруг более как на пять кораблей строить нельзя, одиннадцатая – фрегатная. Сие пишу примерно, чтоб Вы к сему примениться могли. О крепости буду ожидать Ваше предположение. Здесь весьма же скучно, обрадуюсь весьма вашим завтрешним приездом. Прощайте, Бог с Вами. Будь здоров, батинька, для меня».
Подумав, она положила заготовить еще одно письмо, касательно его намерений стать Курляндским герцогом, кое для него добивался, его доверенное лицо, генерал Михельсон. Екатерина, вестимо, понимала, что Светлейший князь достоин быть герцогом, но сие его намерение никак не входило в ее собственные планы: не быть ему Курляндцем, тогда, когда он нужон ей и всей России. Но письмо успокоительное надобно ему написать.
«15 сентября 1778
Приведите в безопасность славу и справедливость
Вы хорошо судите, что у меня не может быть лично никакого сравнения между вами и герцегом Курляндским. И, конечно, во всю мою жизнь я с величайшим удовольствием и усердием буду склонна к тому, что может доставить или только способствовать вашему благосостоянию. В деле, о котором приходил вчера мне говорить Михельсон, должно прежде всего установить правила справедливости и правосудия, дабы, исходя из них, придать прочность этому делу. Справедливого или ложного недовольства какого-нибудь беспокойного подданного недостаточно для удовлетворения Европы. Недовольство, которое я могу иметь в деле его жены, которой я покровительствовала, также недостаточно для того, чтобы я переделывала свой собственный труд. Приведите в безопасность славу и справедливость и рассчитывайте после того, что никто не будет ратовать за вас с большим рвением и искренностью, чем я, потому что я люблю вас и убеждена, что и вы привязаны ко мне сильнее, чем кто-либо на свете. Не примите это
