Союз рыжих - Стив Хокенсмит
Тяжелые копыта прогремели мимо на расстоянии мизинца.
– Сюда, Отто! Сюда!!!
Я пополз на голос Старого изо всех сил, не щадя живота. Братцу удалось спрятаться в овраге, из которого мы вылезли несколько минут назад, и он призвал меня присоединиться к нему в своей обычной теплой отеческой манере:
– Встань и беги, идиот несчастный!
Вскочив, я успел покрыть оставшееся расстояние еще до того, как мои внутренности украсили пастбище. Оказавшись в безопасности рядом со Старым, я оглянулся и посмотрел на вызванный мной хаос. В тусклом свете, визжа и трубя, беспорядочно метались черные громады. Но при всей жути этого зрелища кровь по-настоящему застыла у меня в жилах только в тот момент, когда я взглянул на хижину.
В освещенном дверном проеме возник силуэт человека, перечеркнутый прямой линией. Даже не видя блеска стали, я понял, что в руках у чужака винтовка.
Я повернулся, чтобы сообщить об этом брату, но не успел сказать и слова, как Густав открыл рот и издал дивный звук – долгий тоскливый вой, столь убедительный, что впору было заподозрить, не подмешана ли в чистую немецкую кровь Амлингмайеров капелька волчьей. Густав закончил клич внезапным пронзительным «йип-йип-йоу»; казалось, его издал совсем другой зверь.
Хотя эта маленькая уловка могла убедить парней в хижине, что переполох подняла стая волков, а не пара чересчур любопытных братьев, я не понимал, чем это нам поможет. Мы наверняка наткнулись на линейный лагерь, и работники должны были сейчас же схватить ружья и фонари и бежать отгонять волков от стада.
Однако человек в дверях ничего подобного не сделал. Мы были уже слишком далеко, чтобы расслышать хоть слово, но по тому, как тень то сужалась, то расширялась, было ясно, что он разговаривает со своими товарищами внутри, поворачиваясь то к ним, то к скрывающей нас темноте. Брат издал еще одно «йип-йип-йип», и тень исчезла: человек вернулся в хижину.
– Не понимаю, – прошептал я. – Почему они не?..
– Всему свое время. Давай лучше уберемся отсюда куда подальше.
На сей раз я не стал утруждаться и отдавать честь, поскольку был слишком занят бегом: злобное быкообразное существо, из-за которого и началась суматоха, снова направлялось к нам.
Пока мы со Старым мчались к тому месту, где оставили лошадей, я гадал, что за звери нам попались, – и надеялся, что больше не придется с ними встретиться.
Глава тридцать первая
Стоянка,
или Старый разводит огонь для меня, а я развожу огонь под старым
На всякий случай мы отъехали на милю от хижины, прежде чем устроиться на ночь. За неимением перин и шелковых простыней пришлось удовольствоваться небольшой прогалиной среди кустов и колючек под холодной как лед скалой. Ночь выдалась зябкой, и Густав, целых пять минут вытерпев мои жалобы на холод, разжег маленький костерок из веточек кустарника и одной сухой коровьей лепешки.
– Осторожнее, – проворчал я, когда на месте пламени осталась лишь кучка дымящихся тусклых угольков, – вдруг разгорится и кто-нибудь немножко согреется.
Головешки давали такой слабый отблеск, что я даже не видел выражения лица Старого, но металл в его голосе звучал вполне ясно.
– У нас два варианта: замерзнуть или сдохнуть. Если хочешь костер побольше, отойди на милю-другую, прежде чем разводить его. Утром пойду на дым к твоему телу и устрою тебе достойные похороны.
– Ладно, ладно! Лишим Макферсонов удовольствия застрелить нас: замерзнем насмерть сами. Или же сдохнем от голода еще до того. Твою ж мать, Густав! Ты ведь знал, что мы не поедем в Майлз, так почему не?..
Старый сунул руку в седельную сумку, извлек небольшой светлый квадратик и швырнул через костер прямо мне на грудь. Пока до меня доходило, что это галета, следом уже летел кожаный мешочек с пеммиканом. Я принялся глодать полоски вяленого мяса, а брат тем временем вытащил пару жестянок, воткнул нож в первую и начал пилить. Минуту спустя он передал мне вскрытую консервную банку, и я с удовольствием отхлебнул солоноватый соус. В густой жидкости плавали тушеные помидоры, и я, выловив кусок побольше, отправил его в рот.
– Ну ладно, – сказал я, когда Густав начал вскрывать вторую банку. – У нас есть костер… или, по крайней мере, угольки от костра. Есть еда, за которую тебе огромное спасибо. Поблизости никого, подслушивать некому. К тому же нам здесь сидеть еще несколько часов. Может, расскажешь что-нибудь еще?
Старый поддел ножом кусок помидора и закинул в рот. В тусклых отсветах костра виднелась лишь смутная тень, пожирающая темную сочную мякоть, и мысль о Голодном Бобе Трейси могла бы отбить мне аппетит, но я слишком давно не ел.
– И что я должен рассказать? – поинтересовался Густав.
Надо сказать, у нас не было недостатка в загадках, которые не мешало бы обсудить, тут и к бабке не ходи. И все же, чем дальше я размышлял о них, тем больше одна из них выделялась среди остальных, как слон в стае койотов. Я уже сделал кое-какие дедуктивные выводы по этому поводу, однако пока не услышал от Густава ни единого слова объяснения.
– Брат, – заговорил я, – зачем ты втравил нас в эту переделку?
Старый пожал плечами.
– Тебя, знаешь ли, никто не держит, – заметил он. – Садись на коня и езжай, если хочешь. Ты вовсе не обязан идти до конца.
– Но ты-то собираешься.
Он снова пожал плечами.
– Даже если в результате тебя убьют.
Густав пожал плечами еще раз.
Обычно, когда мы вдвоем, страдальческие вздохи издает мой брат. Но теперь пришла моя очередь тяжело вздыхать.
– Густав, будь так любезен, просто ответь на мой гребаный вопрос.
Старый подкинул в огонь несколько веточек. Когда они вспыхнули, я увидел, что губы у брата слегка изогнулись. Это выглядело почти как настоящая улыбка.
– Помнишь, как-то раз я спросил у дядюшки Франца, почему мы не кальвинисты? – произнес он.
Не самое подходящее время предаваться воспоминаниям о семейной истории. Но я знал, о чем говорит Густав, и сам едва удержался от грустной улыбки.
Немцы, населявшие тот небольшой уголок штата Канзас, из которого мы происходили, были двух типов: кальвинисты и лютеране. Амлингмайеры, как и Отманны, семья нашей муттер, сплошь были лютеранами, и однажды мой брат поинтересовался вслух, почему так.
«Потому что, Густав, горя в аду, ты будешь знать, что сам себя туда отправил, а не Готт[12] тебя отправил», – ответил ему дядюшка.
Костер давал не больше света, чем исходит из задницы светлячка, но Старый мог легко прочесть мои мысли, видя, как горестно я покачал головой при этом воспоминании.
– Ну да, дядюшка Франц часто нес всякий бред, – продолжал он. – Но в тот день он говорил по делу. Кальвинисты – они верят в предопределение. Мол, не надо трудиться, чтобы попасть в рай: либо ты родился в золотых тапочках, либо нет. Таким, как дядюшка Франц, это не по вкусу. Как и мне, хотя, сам знаешь, я даже не верю ни в ад, ни в рай.
Я и правда знал, хотя скорее по догадкам, чем из разговоров по душам, поскольку Густав говорит о религии не чаще, чем вождь зулусов о бейсболе.
– Но я не знаю, – продолжал Старый, – возможно, существует такая вещь, как судьба. А если существует, то вот каким суждено быть мне: нищим и тупым. Фермер или ковбой – без разницы. Мы рождены работать руками, а не мозгами. И, черт возьми, я на такое не согласен.
Густав рассеянно потыкал палкой в костер, молчание затянулось, и у меня возникло ощущение, что он не знает, как закончить свою мысль, – или же знает, но ему это не нравится.
– Боишься, да? – произнес я, обращаясь к мерцающим язычкам пламени между нами. – Не Макферсонов, не герцога и не убийцу Бу. Боишься, что не сможешь разгадать загадку. Боишься того, кем это тебя сделает.
– Ты прав, Отто.
Я поднял глаза и всмотрелся в лицо брата. Оно едва проступало в полумраке, но глаза сверкали, как две яркие звездочки на ночном небе. Он смотрел на меня не мигая, и я понял, что уши меня не обманули. Густав Амлингмайер впервые искренне открыл мне сердце.
Не поймите меня неправильно. Я знал своего брата, знал как облупленного. Но не потому, что он любил распинаться о своих чувствах
