В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
А вот лавка фуража. Вывеску заменяет пучок сена, воткнутый в дверь.
На лакированной черной доске написаны огромные знаки, восхваляющие искусство врача: «Прикоснулся рукой — родил весну» (новую жизнь).
Лавка шнуров для кос: синие шнуры — для мужчин, красные и зеленые — для мальчиков.
Лавка, где продаются конские хвосты для женских фальшивых причесок, поэтому на вывеске различные одно- и многоэтажные волосяные сооружения.
Рядом — «Портретная лавка»: живописец из этой лавки рисует теневой портрет (силуэт) покойника перед тем, как его положат в гроб (это называется «следовать за тенью»). В конце каждого года семья приносит жертвы перед этим портретом.
Иероглифические надписи, рисунки всюду-всюду, где есть только площадь. Нет никаких сил списать все эти бесчисленные надписи при проезде и даже при проходе через город. Я наскоро записываю, хватаю что могу.
Без особого энтузиазма возвращаемся в свою гостиницу (конюшню) и застаем там некоего Линя. Он уже, оказывается, распорядился сложить наши вещи и даже прислал два паланкина: один красивый — Шаванну, другой похуже — для меня. Volens-nolens, садимся и едем.
И вот мы гости отделения министерства иностранных; дел и окружены чисто китайским официальным радушием, как дажэньгуны-мандарины. (Это я-то!) Нам заказывают огромные визитные карточки[22], носят в паланкине, кормят, закармливают, все показывают... но своей инициативы проявлять уже не полагается. Особенно мне, ибо я ищу свой материал в грязных лавчонках, на уличных лотках — одним словом, везде, где мандарину ходить не полагается. Поэтому, когда я из-под опеки вырываюсь, то уже не получаю ни содействия, ни тем паче объяснений. Ограничиваюсь обильными записями, обрабатывать которые буду уже в Пекине.
Весьма любопытно было впервые побывать с визитом у губернатора (сюньфу). Ямынь его обширен: это целый город-дворец с одноэтажными, но огромными зданиями, проходами, площадями, террасами и т. д. На воротах нарисованы огромные изображения духов, охранителей входов, мынь-шэней (два брата: Шэнь-ту и Юй-лэй). На дверях правительственных зданий очень часто рисуются эти две огромные фигуры (по одной на каждом из полотнищ), одетые в доспехи древних китайских полководцев, с алебардами в руках и искаженно грозным выражением лиц. Эти духи, охраняющие входы от вторжения нечистой силы, стали официальной эмблемой власти.
Проходя по разным закоулкам, подходим наконец к приемной. Сюньфу встречает у порога. Он в затрапезном платье и имеет нездоровый, спившийся вид. Мальчишка все время сует ему в рот трубку с кальяном (губернатору не полагается самому даже курить). Говорит сюньфу невнятно, я с трудом его понимаю. Между прочим, он сказал следующее: «Я тоже с охотой занялся бы историческими исследованиями. Времени только, знаете, у китайского чиновника нет». Последняя фраза была произнесена излишне авторитетным тоном. Она справедлива только в связи с первой.
Шаванн улыбается и, хихикая, говорит. Сперва его никто не понимает. Мне мучительно обидно за него: образцовый оратор (на своем языке) превращается в жалкую посредственность. Воспроизводительная способность стоит далеко от настоящих знаний, и прекрасный ученый может быть как лингвист бездарен.
Положение спасают присутствующие на приеме местные ученые. Господа Сяо, Фань и Ци. Разговор налаживается. Приносят коллекцию новых монет, я читаю надписи, и все, разумеется, ахают. Шаванн, справившись с застенчивостью, хорошо говорит о Сыма Цяне. Это непререкаемый авторитет его, авторитет знатока Сыма Цяня. Это ощущается всяким китайским ученым и буквально умиляет.
Наконец прощаемся и уходим. Трое ученых и обязательный наш спутник Линь сопровождают нас. Проходим мимо чудесных источников ямыня. Лазоревая вода бьет из-под земли в мраморный бассейн. Плавают большие рыбы. От души завидую им!
Перед бассейном — огромное европейское здание. Входим. В гостиной сразу же бросаются в глаза смешение стилей Европы и Китая. Висят часы, но... так, чтобы была пара часов в полной симметрии (дуй). Европейская мебель расставлена на китайский лад, т. е. по стенам, одна вещь к другой. Нас угощают, явно не зная чем угостить, отвратительным японским вином. Боятся, что китайский стол нам не угодит, а европейская сервировка здесь чужда, вот и идет в дело японщина как нечто среднее между Китаем и Европой.
Обратно возвращаемся пешком. Снова видим источники уже в самом городе. Та же лазоревая вода бьет из-под земли, но уже не в мраморный бассейн, и не золотые рыбы плавают в ней, а стираемое белье...
Заходим в Няннянмяо — храм богинь, ведающих материнством и охраной детей. Богини эти многочисленные, ибо каждая из них имеет весьма определенную специальность: богиня-чадоподательница, богиня, облегчающая роды, богини оспы, парши, порчи, болезней глаз и т. д. вплоть до богини, оберегающей детей от падения с печей. Культ няннян относится к числу самых древних культов китайской народной религии, и, конечно, он очень популярен. Однако это ничуть не мешает весьма свободному обращению с храмом: мы застаем в нем солдат, расположившихся на постой. Они с циничной простотой надевают шапки на головы фигур, устраивают постели меж ними и т. д. В этом нет ни глумления, ни озорства. Солдаты — очень любезный народ, напоминающий в общих чертах тип наших русских. Небрежное обращение с религией, которое так поражало меня вначале, очень характерно для отношения китайцев к религии вообще. Это отношение — одно из самых разнообразных: от дикого суеверия вплоть до атеизма.
9 июня. На сегодняшнем обеде компанию нам составили шесть местных ученых-эрудитов, академики ханьлинь[23].
Я расхрабрился и сказал речь на китайском языке. Первый раз! Сказал не слишком складно, но аудитория чувствовала, что с ней говорят на языке, весьма похожем на ее язык, а не на миссионерском волапюке.
Мне отвечал Ци, чиновник министерства иностранных дел, быстрый и ловкий говорун. Обед был оживлен и оставил отличное впечатление. Меню обеда было великолепно и обильно. Китайская манера перемены сразу нескольких блюд (причем глубокие чашки наложены горой) очень аппетитна. Едим палочками и ничуть не грустим о вилках.
Официальный прием, оказанный нам в Цзинаньфу, хорош тем, что позволил познакомиться с местными первоклассными эрудитами. Наука, которая доселе копошилась в книгах, предстала передо мной в живых людях, людях старого мировоззрения, отнюдь не желающих расстаться с ним во имя европеизма, к которому они относятся с большой настороженностью. Китайское классическое образование вырабатывало ученого, в совершенстве знакомого с литературным языком во всех его стадиях, начиная от архаической, понятной только в традиционном объяснении, и кончая современной. Такой человек удерживает в своей памяти, и притом самым отчетливым образом, богатейшее содержание китайской литературы (в чтении которой он провел чуть ли не двадцать, а то и больше лет!). Таким образом, китайский интеллигент — это человек со сложным миропониманием и со
