В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Чем ближе к храму чэнхуана, тем явственнее становится в процессии элемент религиозного исступления и изуверства: в храм идут «преступники», т. е. давшие обет изображать преступников, как бы неся таким образом тяготы их наказаний. Эти страдания принимаются на себя, как плата за помощь, которую просят у бога. Обычно это — молитва об исцелении самого, давшего обет «преступника» или его родителей, родни. В зависимости от тяжести болезней или другого повода, послужившего причиной обета, возлагают на себя более или менее тяжкие страдания. Тариф, очевидно, установлен определенный. Носить бумажные канги[25], или цепи, считается, видимо, довольно легким наказанием и сходной ценой за услугу божества. В процессии у очень многих болтаются на шее бумажные гирлянды-цепи. Около храма и в самом храме продают весь этот символический инвентарь: канги, цепи, красную материю, из которой шьют чжэ-и (арестантскую одежду), и, что я вижу впервые, бумажные изображения дощечек, которые вешают на спину преступникам, приговоренным к казни (на такой дощечке пишется состав преступления, дабы оповестить об этом народ). Следовательно, человек, повесивший на себя такой ярлык, дает обет изображать осужденного на казнь, нести его кару, т. е. казнь; несомненно, это наивысшая цена, которую платят либо за исцеление очень уж тяжкой болезни, либо за что-нибудь тяжелое, не менее серьезное, о чем, конечно, не расспросишь. Дикость суеверия смягчается тем, что по выполнению оно остается символическим и не доходит до изуверств, известных в других странах. Увлекшись праздничной процессией, мы чуть было не опоздали на званый обед к господину Чжану, что было бы совершенно ужасно, ибо китайцы необыкновенно чувствительны ко всякому проявлению вежливости и невежливости и нередко видят то, чего нет, и смертельно обижаются. К счастью, успели вовремя. Как только вошли, волна, нет, не волна, а целое море вежливости обрушилось на наши головы. Не так-то просто ориентироваться в нем, не потерять нужный курс и не сделать какого-нибудь промаха. Прием гостей в Китае обставлен знаменитыми «китайскими церемониями», где этикет разработан до мельчайших тонкостей, малейшее несоблюдение которых бывает причиной негодования и ссор. Прежде чем войти в гостиную из передней, гость и хозяин успевают наговорить друг другу сотни разных комплиментов, аргументирующих право войти вторым. Никакой комфортабельной мебели в гостиной не полагается. Надо сидеть выпрямившись на красивой, но жесткой и неудобной мебели бок о бок с хозяином и говорить в пространство перед собой. Ни одна женщина из семьи в гостиную не допускается (если только гость — не родственник). Ни смеха, ни непринужденности. Снять шапку и пояс было бы оскорблением, ибо шапка на голове — свидетельство человеческого достоинства ее обладателя.
К нашему немалому облегчению, беседа в гостиной была недолгой и нас повели осматривать коллекции. Это совершенно изумительные, нигде и никогда мной не виданные сокровища: металл и камень. Древние сосуды Шаванн заснял тут же с любезного разрешения хозяина. Великолепные барельефы, орнаменты, бронза... Я находился под впечатлением величия человеческой культуры, человеческого искусства. Да, китайское искусство — это мировое искусство, способное влиять на западное, как мощная новизна, ибо, несмотря на многие свои отличия от западного искусства, оно также глубоко человечно и универсально. Чувство и выражение линии, легкость рисунка, смелость компановки, не нарушающая ее правды, умение придать камню воздушность, краске — бездонную глубину — все это древнейшее и вместе с тем абсолютно живое искусство, способное еще столь многому научить нас.
Вступив, наконец, в контакт с искусством европейским, китайское искусство, полное сил и невероятных возможностей, создаст много нового, невиданного, потрясающего.
После осмотра коллекций, занявшего четыре часа (а хотелось бы — четыре дня), нас ведут обедать. За столом: хозяин, брат его, дядя, Чэнь — другой богач, тоже владелец древних коллекций, чжисянь, Шаванн, я и обязательный Линь. Меня посадили рядом с чжисянем, и мы снова приятно и преинтересно беседовали с ним. Наша приязнь — теплая, хорошая!
Говорили с чжисянем о книжных вещах: о потерях ценных книг, о книгопечатании. Он, между прочим, хочет вновь издать «Шицзи»[26] с примечаниями одного своего друга. Стоить будет пять тысяч с лишним лан: на досках. Отчего на досках? Оттого, что по окончании печатания все-таки вещь останется навеки.
Любовь к комментариям чрезвычайно типична для китайской науки. Классики вызвали колоссальную литературу (едва ли не половина всей вообще литературы). О каждом из них вряд ли кто может прочитать все (а о Пушкине ведь можно все прочитать!). За последние 300 лет учтено... 2400 комментариев! История текста классиков и близких к ним по духу книг (например, «Шицзи») сделаны китайцами самым добросовестным образом. Само понимание китайского текста вне китайской науки не существует, без нее нельзя обойтись (но в области греческого текста можно обойтись без греческой науки, то же и в латинском, и арабском, и персидском, и тем паче, в египтологии!).
Темой общего разговора за столом был «Ицзин»[27], знаменитая «Книга перемен», вот уже сколько веков пленяющая китайские умы своей загадкой, лежащая в основе многих философских учений и все-таки оставшаяся нерешенной загадкой в национальной китайской мудрости.
Я изложил вкратце геометрическую гипотезу, все слушали с большим вниманием. Тучи комплиментов учености сыплются на наши головы. Хозяин вообще просто убивает своей вежливостью. Все время извиняется в том, что не сумел найти подходящего для нас повара, хотя едим вкусно до отменности. Уговаривает остаться еще на день в городе. Есть доля искренности во всем этом. Это для меня ясно.
Возвращаясь в гостиницу через город, город бедных людей, не имеющий, конечно, ни одного музея, думаю о той несправедливости, которая отнимает у народа его же сокровища и прячет их в сундуках у богачей за семью печатями и замками.
12 июня. Перед отъездом побывали в весьма интересном храме медицинских божеств. В главном зале — статуи Фу-си, Шэнь-нуна и Гуань-ди[28] и таблица-дощечка с надписью: «Яо-ван» (бог медицины). Насколько мне удалось выяснить из кругового опроса всех присутствующих в храме, в народе считают, что Яо-ван — это Сунь Сы-мяо, отшельник-лекарь, который вылечил раненого дракона, пришедшего к нему в образе молодого человека
