Роберт Стивенсон - В южных морях
Хатихеу не лишена некоторой претенциозности. Ближайший к Анахо край бухты можно назвать уголком цивилизации: там красуется дом Кооамуа, а рядом с пляжем стоит под могучим деревом дом жандарма месье Армана Осселя, с огромным садом, картинами, книгами и превосходным столом, за которым гостеприимно принимают иностранцев. Невозможно представить себе более разительный контраст, чем между жандармами и священниками, которые находятся к тому же в сдержанном противостоянии и вечно жалуются друг на друга. Кухня священника на восточных островах представляет собой гнетущее зрелище; многие, даже большинство их, не пытаются завести огород и скудно питаются. Но, обедая у жандарма, всякий раз облизываешь пальчики: домашняя колбаса месье Осселя и салат с его огорода представляют собой незабываемые деликатесы. Пьеру Лоти, наверно, будет приятно узнать, что он любимый писатель месье Осселя, и книги его читаются на соответствующем фоне живописной бухты Хатихеу.
Другой край бухты целиком монашеский. Это там нависающий рог со вздернутым концом, превосходный навигационный знак Хатихеу, вздымается голым из зелени леса и обрывается к берегу крутыми склонами и утесами. У края одного из самых высоких, семисот, а то и тысячи футов, утесов, высящихся над пляжем, стоит утес Пресвятая Дева и бессмысленно смотрит вниз, словно несчастная, сиротливая кукла, забытая там гигантским ребенком. Этот потребовавший стольких усилий символ католичества протестантам изначально чужд; нам странно представить, что люди много дней трудились и карабкались по кручам ради цели, вызывающей у нас улыбку, однако же я верю, что это место выбрал мудрый епископ Дордийон, и знаю, что участники этого предприятия взирают на преодоленные препятствия с гордостью. Школу для мальчиков перевели туда недавно, она сперва находилась в Таи-о-хае, рядом со школой для девочек, и лишь после совместной эскапады их разделили шириной острова. Но Хатихеу, должно быть, является миссионерским центром уже давно. Примерно иапротив середины пляжа, в банановой рощице, где кроме того растут и ананасы, стоят целых три церкви. Две из них деревянные: первой церковью уже не пользуются, второй по какой-то таинственной причине не пользовались никогда. Новая церковь каменная, с двумя одинаковыми башнями, контрфорсами и украшенным скульптурами фасадом. План ее хороший, простой, пропорциональный, но все своеобразие — в деталях, где архитектор преображался в скульптора. Невозможно рассказать словами об ангелах (хотя они больше похожи на крылатых архиепископов), стоящих на страже у двери, о херувимах в углах, об уродливых горгульях или оригинальном, выразительном рельефе, где архангел Михаил (покровитель художника) расправляется с протестующим Люцифером. Мы не уставали разглядывать эти скульптурные изображения, очень наивные, подчас очень забавные и однако же в высшем смысле — смысле творческого вкуса и выразительности — художественные.
Архитектор, послушник-француз — он жив-здоров и замышляет новые постройки — должно быть, ведет родословную от какого-то зодчего из века соборов; и кажется, глядя на церковь в Хатихеу, я постиг тайну очарования средневековой скульптуры, этого сочетания детской отваги дилетанта, опробующего все, как школьник на грифельной доске, с мужественным упорством не признающего поражения художника.
Потом я постоянно испытывал сильное желание познакомиться с этим архитектором, братом Мишелем, и однажды, когда разговаривал с резидентом в Таи-о-хае (это главный порт острова), к нам вошли старый, изнуренный, подслеповатый, аскетического вида священник и послушник, воплощение всего самого здорового во Франции, с умным, честным, веселым выражением лица, очень большими ясными глазами и сильным, крепким, склонным к полноте телом. Если бы не его черная блуза и гладко выбритое лицо, такого человека можно было бы встретить весело трудящимся на своем винограднике в полудюжине французских провинций; и однако же он напоминал мне старого доброго друга детства, которого я назову — вдруг мои читатели тоже его помнят — доктор Пол из Уэст-Керка. Едва ли не с первого слова я понял, что это мой архитектор, и через минуту мы с головой ушли в разговор о церкви в Хатихеу. Брат Мишель всегда говорил о своих работах с толикой юмора, за которым можно было уловить серьезную гордость, и этот переход от одного к другому зачастую бывал очень человечным и забавным. «Et vos gargouilles moyen-age, — воскликнул я, — сошше elles sont originalles!»[18] — «N'est се pas! Elles sont bien droles! — сказал он, широко улыбаясь, и тут же добавил с неожиданной серьезностью: — Cependant il у en qui a une patte de casse; il faut que je voie cela»[19]. Я спросил, был ли у него какой-то образец — на эту тему мы много говорили. «Non, — ответил он простодушно, — c'est uneeglise ideale»[20]. Любимой работой у него был рельеф, что вполне понятно. Ангелов у двери, признавался он, ему хотелось бы уничтожить и заменить. «lis n'ont pas de vie, ils manquent de vie. Vous devriez moneglise a la Dominique; j'ai la une Vierge qui est vraiment gentille»[21]. — «A, — воскликнул я, — мне сказали, что вы больше не станете строить церкви, а я записал у себя в дневнике, что не верю этому. „Oui, j'aimerais bien en faire une autre“[22], — признался он и улыбнулся. Художник поймет, как увлечен был я этим разговором. Нет более тесных уз, чем общность в искреннем интересе и чуть стеснительной гордости, которые присущи умному человеку, влюбленному в искусство. Он видит ограниченность своей цели, недостатки своей работы; он насмешливо относится к тому, что занимается этим в смертной юдоли, и вместе с тем он видит в своей приверженности делу нечто достойное. Художники, будь у них такое же чувство юмора, как у авгуров, улыбались бы при встрече, как они, только эта улыбка не была бы презрительной.
Мне представилась счастливая возможность много общаться с этим замечательным человеком. Он плыл вместе с нами из Таи-о-хае в Хива-оа, это девяносто миль по бурному морю. То был так называемый хороший рейс, принесший лавры «Каско», но таких ужасных сорока часов никто из нас никогда не проводил. Нас все время швыряло, словно шарики в театральном ящике для изображения грома. Помощник капитана упал и разбил голову, капитана тошнило на палубе, кока — в камбузе. Из всех находившихся на борту обедать седи всего двое. Одним был я. Признаюсь, чувствовал себя ужасно, о своей соседке, заявлявшей, что чувствует себя превосходно, могу только сказать, что из-за стола она быстро убежала. Вот в таких обстоятельствах мы огибали наветренный берег неописуемого острова Уа-пу, перед глазами у нас раскачивались пещеры, мысы, буруны, леса, поднимающиеся по склонам гор, и венчающие горы недосягаемые каменные иглы. Место это сохраняется в темных уголках нашей памяти как ландшафт кошмаров. В конце этого мучительного путешествия, где нам предстояло высаживать пассажиров, стихия тоже ярилась. Буруны захлестывали пляж Таахауку; шлюпка развернулась лагом к волне и опрокинулась, все плывшие в ней оказались в воде. Только привыкший к таким передрягам послушник выпрыгнул на берег, благодаря какому-то чуду ловкости почти не замочившись. С тех пор во время нашего пребывания на Хива-оа он был нашим проводником и покровителем, представлял нас туземцам, водил на экскурсии, оказывал всевозможные услуги, и мы с каждым днем любили его все больше.
