Роберт Стивенсон - В южных морях
Но по большей части тапу является орудием мудрых и справедливых ограничений. Мы видели в нем средство заботливого правления. Кроме того, оно служит укреплению прав частной собственности в тех редких случаях, когда кто-нибудь хочет их укрепить. Так, один человек, устав от гостей-маркизцев, наложил тапу на свою дверь, и по сей день там можно видеть возвещающую об этом пальмовую ветвь, подобно тому, как наши предки видели очищенную от коры ветку перед хайлендской гостиницей. Или возьмем другой случай. Анахо известна как «деревня без попои». Слово «попои» на разных островах означает основную пищу населения: на Гавайях этим словом называют приготовленное таро, на Маркизских островах — плоды хлебного дерева. И маркизец не мыслит жизни без своего любимого блюда. Несколько лет назад засуха уничтожила вокруг Анахо хлебные деревья и банановые пальмы, из-за этого бедствия и щедрого нрава островитян создалось необычайное положение вещей. Не знающая недостатка в воде Хатихеу избежала засухи, поэтому каждый домовладелец из Анахо перевалил через гору, остановил выбор на ком-то из Хатихеу, «дал ему свое имя» — это обременительный дар, но отвергнуть его невозможно — и стал брать продукты у названного родственника с таким видом, будто уплатил за них. Отсюда и постоянное движение по этой дороге. В любое время дня на ней можно увидеть рослого, блестящего от пота молодца в набедренной повязке, с палкой на голых плечах, пошатывающегося под двойным грузом зеленых плодов. А в дальнем конце дороги десяток каменных столбов в тени деревьев обозначает место отдыха носильщиков попои. Каково же было мое удивление, когда меньше чем в полумиле от Анахо я обнаружил невдалеке от пляжа купу усеянных плодами крепких хлебных деревьев. «Почему не берете эти плоды?» — спросил я. «Тапу», — ответил Хока; и я втайне (на манер бестолковых путешественников) подумал, как простодушны и глупы эти люди, раз ходят с трудом через гору и обирают наивных соседей, когда основной продукт питания растет под боком. И очень ошибся. Эти уцелевшие во время всеобщего бедствия деревья могли обеспечить плодами только семью их владельца, и хозяин укрепил свои права на них, просто-напросто наложив тапу.
Тапу основано на суеверии, и карой за его нарушение является либо упадок сил, либо смертельная болезнь. Если съешь запретную рыбу, наступит вялотекущее недомогание, излечить его можно только костями съеденной рыбы, сожженными с надлежащими тайными обрядами. Запретные кокосовый орех и плод хлебного дерева действуют быстрее. Допустим, вы съели запретный плод за ужином. Ночью вы будете спать беспокойно, утром вашу шею поразит опухоль, кожа потемнеет, опухоль и пигменты распространятся на лицо, и через два дня, если не принимать лекарства, вы должны умереть. Лекарство это готовится из листьев того дерева, с которого больной украл плоды, поэтому его невозможно спасти, если он не признается Тахуку, кому нанес ущерб. На памяти моего рассказчика никаких тапу, кроме двух описанных, не налагалось, поэтому он не имел возможности узнать природу и образ действия прочих; и поскольку искусство накладывать их ревностно охраняли старейшины, он полагал, что этому таинству суждено скоро исчезнуть. Следует добавить, что рассказчик был не маркизцем, а китайцем, с детства жившим среди туземцев и благоговейно верившим в чары, которые описывал. Белые люди, к которым А Фу причислял себя, этим чарам были неподвластны; однако он слышал рассказ о таитянке, которая приехала на Маркизские острова, ела запретную рыбу и, хотя не знала о своем проступке и грозящей опасности, заболела, и лечили ее точно так же, как местных жителей.
Несомненно, эта вера сильна; несомненно, у этого мнительного и обладающего живым воображением народа она во многих случаях сильна до такой степени, что способна убивать, она должна быть поистине сильна у того, кто налагает тапу на свои деревья тайно, чтобы они могли выявить вора, узнав о его болезни. Или, может быть, нам следует понимать идею тайного тапу как способ распространять беспокойство и вымогать признания: чтобы человек, если заболел, припоминал все возможные проступки и немедленно посылал за теми собственниками, чьи права нарушил? Можно вообразить себе, как больной спрашивает: «Было у тебя тайное тапу?», я не думаю, чтобы собственник это отрицал. Вот, пожалуй, самая странная черта всей системы — когда изучаешь ее со стороны, она вызывает сильный душевный трепет, а когда изучаешь изнутри, находишь много явственных свидетельств хитроумия.
Мы читали в «Поэнамо» доктора Кэмпбелла о новозеландской девушке, которой по глупости сказали, что она ела запретный ям, она тут же заболела и через два дня умерла просто-напросто от ужаса. У маркизцев период тот же самый, симптомы, вне всякого сомнения, — те же. Как странно думать, что суеверие такой силы, возможно, создано искусственно; и даже если оно не было изобретено специально, элементы его явно обработаны под руководством какого-то полинезийского Скотланд-Ярда. Кстати, эта вера в настоящее время — как, возможно, и во все прошлые времена — является далеко не всеобщей. В Англии ад для одних сильное средство устрашения, для других не стоящее внимания понятие, для третьих тема публичных, не всегда безобидных шуток; точно так же обстоит дело и с тапу на Маркизских островах. Мистер Реглер видел два крайних проявления скептицизма и слепого страха. В запретной роще он обнаружил человека, кравшего плоды хлебных деревьев, веселого и бесстыдного, как уличный мальчишка, и только при угрозе разоблачения вор слегка смутился. Другой случай был противоположным во всех отношениях. Мистер Реглер пригласил туземца сопровождать его в плавании, тот охотно согласился, но, увидя вдруг на дне лодки убитую запретную рыбу, выскочил оттуда с воплем, и даже обещание доллара не смогло заставить его вернуться.
Маркизец, как будет замечено, придерживается старого представления о том, что поверья и ограничения касаются только туземцев. Белые избавлены от последствий нарушения тапу, даже на прегрешения их взирают без ужаса. Мистер Реглер убил запретную рыбу; однако благочестивый туземец не возмутился его поступком — просто отказался плыть с ним в лодке. Белый — это белый; слуга других, более великодушных богов, и нельзя его винить, раз он пользуется своей вольностью. Пожалуй, евреи первыми нарушили это древнее взаимное признание разных вер; и этот еврейский вирус все еще силен в христианстве. Весь мир должен считаться с нашими тапу, иначе мы заскрежещем зубами.
Глава седьмая
ХАТИХЕУ
Бухты Анахо и Хатихеу разделены у оснований клином единственного холма, часто упоминавшегося нами, но этот перешеек выдается в море значительным полуостровом: он совершенно открытый, густо поросший травой, там пасутся овцы, утром и вечером раздаются пронзительные крики пастухов, бродят дикие козы, со стороны моря полуостров изрезан длинными гулкими ложбинами и обрывается утесами, напоминающими цветом и неровными очертаниями старые торфяные кучи. В одном из этих недоступных солнцу, оглашающихся эхом оврагов мы видели раздевшихся до яркого белья рыбачек, тесно сбившихся в стайку, подобно морским птицам на рифе, под которым плещется прибой, выкрикивающих пронзительно, словно морские птицы, приветствия проплывающей лодке. (Грохот прибоя и тонкие женские голоса живы в моей памяти.) В тот день мы плыли с гребницами-туземками, на руле сидел Кауануи; это было наше первое знакомство с полинезийским искусством мореплавания, состоящим в том, чтобы постоянно жаться к берегу. Никто не думал об экономии времени — они проделывают немалый путь, огибая каждый мыс. Кажется, им просто необходимо ставить дома как можно ближе к прибою по одну сторону береговой линии и как можно ближе подходить к нему на лодках по другую. Это не столь опасно, как представляется, вода сносит лодку. Возле пляжей во время сильного прилива это тем не менее очень опасно, и меня раздражает спокойствие туземцев. По пути туда мы испытывали ничем не омрачаемое удовольствие при виде пляжа и чудесных красок прибоя. По пути обратно, когда прилив грозил выбросить нас на берег, поведение рулевого напугало нас. Едва мы поравнялись с утесом, где брызги прибоя взлетали особенно высоко, Кауануи вздумалось закурить трубку, которая затем пошла по кругу — каждый из гребцов делал одну-две затяжки и, прежде чем передать трубку дальше, наполнял дымом щеки и легкие. Лица их круглились, как яблоки, когда мы оказались у подножья утеса и разбивающиеся волны низвергались в лодку брызгами. У следующего утеса прозвучало слово «коконетти», загребной одолжил у меня нож и, забыв о своих обязанностях, принялся очищать орехи от скорлупы. Это несвоевременное потакание своим желаниям можно сравнить с привычкой выпивать чарку грога перед тем, как корабль вступит в бой.
