Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Освобождай помещенье, — потребовал Старенков, — пусть повара балок приберут да за ужин примутся.
Костылев шел к своему балку, морщась от резкого визга снега под унтами, у него болела голова, внутри было гулко, пусто, и визг отдавался во всем его теле тупым жжением.
Его догнал Дедусик, хлопнул рукавицей по плечу:
— Вот сегодня ты уформенным молодцом был...
— Форменным дурачком.
— Отстаивал свои законные права на большой! На все, так сказать, начальством и богом положенные проценты. С перевыполнением.
— Пошел бы ты!..
— Но-но-но! — отскочил от него Дедусик, опасливо зыркнул глазами. Смягчился: — Ладно‑ть. Я не обижаюсь. С кем в запале не случается.
Вторую нитку лупинга конечно же протянули; прошло еще некоторое время, и скоро все забыли о неприятном разговоре.
Хотя у самого Костылева еще долго сохранялся вяжущий, прочно пропитавший все его тело осадок.
— А чего ты стесняешься? — как-то спросил его Вдовин. — Не кукожься. Поговорил в открытую, и ладно. Все мы человеки, всем нам деньги нужны. Хлеб в магазине пока бесплатно не дают? Нет. Другое дело, когда ты рубли в чулок заталкиваешь, копишь их, — за это дело, за длинные, у нас по носам бьют.
Костылев отвел глаза в сторону.
— Я не баба, чтобы за деньги рисковать.
Посмотрел на Вдовина, увидел — не верит, хотя только что говорил обратное. Когда не верят — это плохо. Просто никуда не годно...
14
Потекли дни, один за другим, полные борьбы с тайгой, с морозом, болотами, заносами, пургой; дни, каждый из которых и геройский, и одновременно обычный рядовой день, ибо, с точки зрения людей, живущих в городах, на ухоженной земле, работа трассовиков — это геройство, отвага, смекалка, риск. С точки же зрения самих трассовиков — обычное повседневье.
Случалось, выходили из строя машины, ломалась техника, на смену им поступало новое оборудование, но и новое не выдерживало, потому что сталь в пятидесятиградусный мороз крошится, как жмых. Не выдерживает металл, нет. Выдерживают только люди.
Трасса продвигалась дальше на запад. Было трудно всем, но особенно — водителям плетевозов. На тяжелых КрАЗах, «Уралах» они торили дорогу — тут, в краю гибельных болот, много мест, куда вообще не ступала нога человека, — ездили колонной в четыре-пять автомобилей, у каждой машины — двадцатиметровый роспуск, на котором уложена плеть. Только КрАЗ везет две плети сразу, а «Урал» — лишь одну, больше не осиливает. Если у одной машины случалась поломка, останавливалась вся колонна. В пятидесятиградусный мороз руки припекались к металлу, отодрать пальцы от липучего железа можно только с кожей, но ремонт всегда делали на ходу. У Костылева во время ездок сгорело четыре муфты сцепления, у Рогова шесть — Рогов теперь работал на «Урале», — почему-то быстрее всего летели именно муфты...
Тяжело было. Прибудешь на острие трассы, сбросишь плеть, потом надо вручную смотать трос роспуска, а он, колючий, протыкает насквозь брезентовые рукавицы, и общий вес его почти полцентнера. Потом еще надо подтянуть прицеп, и все почти вручную, без особой механизации. Обратную дорогу нужно преодолеть как можно быстрее, чтобы вновь уйти на острие трассы. За день так навозишься, что с ног падаешь.
Плетевозы создавали фронт работ для сварщиков. Случалось, что с роспуска машины сваливалась плеть, на двадцати-тридцатикилометровых отрезках трассы лежит, как правило, десять — пятнадцать плетей, но их не поднимают, пока не закончат работу. А когда закончат, тогда на дорогу направляют трубоукладчик, он грузит плети на КрАЗы, те увозят падалицу дальше. Потом наступает момент, когда сварщики заваривают последний стык, и трассовики, подцепив к крюкам тракторов и плетевозов передвижной балочный городок, перебираются на новое место, на новую делянку, где для них еще летом, после прихода барж, заготовлены штабеля «тыщовок».
Так и движется трасса вперед червяком. За зиму каждый шофер плетевоза перебрасывает на острие трассы примерно четыреста километров труб, вот сколько!
Обратно, когда едут, хотя встречное дыхание воздуха и высекает слезу, а все же высовываются водители из кабин и поглядывают на обочину пробитого зимника — вдоль колесных маршей, горло к горлу, лежат трубы, тысячи труб.
Летом здесь ни за что не пройти — топи, топи, топи, — только зимой. А летом... бездонные нефтяные болота! Раньше трассу пробовали тянуть летом, но теперь отказались от этого.
На коротких перегонах Костылев просил исключать его из колонн и ездил один. Один он оборачивался куда быстрее. Многие не понимали такого риска, считая его неоправданным.
Так и тянулись один за другим трудные дни.
15
Костылев затормозил у балка и заглушил мотор «троглодита» — пусть поостынет. Мороз хоть и за пятьдесят, а мотор раскалился так, что плюнь на него, шипит, как змей. Пока шофер обогреется, мотор охладится — баш на баш получится. Тряхнул шапкой, сбивая с меховых ушей снежную седину, в один прием одолел лесенку, опущенную на снег перед дверью балка, в котором размещалась бригадная каптерка.
Из балка пахнуло жаром.
— По принципу Дедусиковой «комнати» — лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, да? — Костылев стянул рукавицы. — Ну-к, тезка, подвинься.
Иван Рогов освободил краешек скамьи.
— А еще лучше Сочи. Там море, — сказал Старенков.
— Допекает мороз их благородие сварщиков?
— Допекает. Но все равно мороз лучше, чем грязь, — Старенков усмехнулся чему-то своему, в густых зарослях бороды белым высверкнули зубы. Посмотрел на Костылева. — Помнишь, как летели мы сюда, а здесь... На лайнере — обслуга по высшему сорту, девочки-стюардесски туфельками по дорожкам топочут, под крылом проплывают картинные леса, а здесь...
— Здесь холод и грязюка по уши. — Костылев достал из кармана горсть каленых кедровых орешков, протянул Рогову: — На‑к поклюй сибирских семечек. Дед Мороз подарил.
— Жди, подарит, — уныло проговорил Рогов. Он сидел неподвижно на скамье и косил глаза на кончик носа. На кончике, оттаяв, дрожала капля.
— В чем упражняетесь, Иван Иванович? — спросил его Старенков. — Об чем мысля? Закон притяжения открыть собираетесь?
— В том-то и дело, что не притягивает. — сказал Рогов и, высвободив из рукавицы тяжелую шершавую лапу, отер ею лицо.
— А здесь холод и грязюка по уши, да, — повторил Старенков. — Помнишь, Костыль,
