Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
Оба они находились в состоянии какого-то беспамятства. Уно завалился на бок, уперся локтем в наст.
— Не поболтаешь — не проскочишь, — Тильк неожиданно засмеялся. Костылев подумал опасливо, не сходит ли тот с ума. — Как думаешь — чем можно ловить ворон? — Уно подставил ладонь под прожекторное солнце, пальцы оплавились смолистым золотом, сделались желтыми. — С помощью конфетного кулька. Берешь кулек, на дно кидаешь куски булки, края кулька обмазываешь клеем. К донцу привязываешь веревку — и в кусты. В засаду. Ворона подойдет, сунет голову в кулек и приклеится. Тут ты ее, голубу, и подтаскиваешь к себе.
Он вновь потряс головой.
— А колокольный звук из ушей не выходит.
С кряхтеньем поднялся, распрямился, враз превращаясь в памятник, на голову выше всех поселковцев, не из металла лишь...
— Вставай, Ваня! Легкие на снегу оставишь.
Костылев со слезной горечью ощутил, что у него трясутся колени, подгибаются ноги, проседает тело, а крестец-то, крестец! Он такой тяжелый, будто камнями набит. Костылев даже охнул.
— Справились мы с аварией. Пусть поселковские ящик коньяка выставляют. — Уно подвигал небритой челюстью. — Тебя, Иван, хочу дважды к премии. Два раза ты геройство совершил.
«Сейчас это уже все равно: один раз будет премия или два раза, — бессильно подумал Костылев. — Куда больше значат эти вот ребята, с которыми приходится делить все сладкое и все горькое, что выпадает на долю. А доля-то, она у нас общая. Каждому по кусочку. Деньги, деньги, деньги. Обойдется без них бабка Лукерья Федоровна. Проживем как-нибудь на обычную зарплату».
Мысль оборвалась. Уно Тильк тянул Костылева за воротник вверх, стараясь поднять на ноги. Костылев поднялся, постоял, шатаясь на ослабевших ногах. Облизнул губы, потом, чтобы мороз не оледенил их, потерся ртом о воротник.
Да, вместе с этими ребятами он делит все неурядицы, свет, тепло, последнюю горбушку хлеба, щепоть соли, последнюю луковицу, картофелину, последний жар костра. Бог с ними, с деньгами, с премиями. Куда главнее денег — не застояться, не ослабить напряжения жизни, или, как говорят электрики, вольтажа.
— Слушай, Иван, — Уно дышал с трудом, запаренно, упорствуя усталости. — Все хочу спросить у тебя, да как-то не получается. Что у тебя с девушкой? Ну, которая приезжала? Поссорились?
— Нет.
— Она тебе кто, жена?
— Нет.
— Невеста?
— Нет.
— Походно-полевая жена?
— Я тебе сейчас по открытке врежу.
— Не надо. Я хотел сказать, что она мне понравилась, эта твоя знакомая. Славная она. Мне не хотелось бы, чтоб вы ссорились, — сказал Уно тихо.
— Никто она мне, чтобы ссориться.
— Все равно не хотелось бы.
...Через полдня, в десять утра, когда солнце только-только приподняло тяжесть тела-блюдца над горизонтом, в зереновские дома пошел газ. Нитку от неразработанной скважины так и не пришлось тянуть.
А в вечерних сумерках, уже почти в ночи, аварийная бригада вернулась на трассу.
13
Вот он, теплый, до сухого щелканья протопленный балок, Дедусикова Африка, «комнать» с ситцевыми оборками на оконцах-слепунах, неказистый, простенький уют! Дедусик за эти дни огладился лицом, порозовел еще больше. Восторженный, источая летнюю лазурь из глаз, он воробьем прыгал вокруг прибывших, вскидывал руки.
Старенков же встретил чуть суховато: еще бы — и так каждый человек на счету, а тут пришлось двоих на сторону отдавать. Да в такое время! Буря ведь и по трассе прошлась, она и тут дел натворила.
Старенков похудел, виски и щеки запали, борода распушилась, в глазах появился злой огонек. Когда он отлучился из балка — позвали в гараж, где заваривали трещину в мосту одного из плетевозов, — Дедусик, поправив медаль на пиджаке, осинил воздух «комнати» светом глаз.
— Ну, парень, сколько наработал?
— Грамоту вот дали. Почетную.
— А в денежном выражении? А? Молчишь, голубая душа, ясные глаза? Эт‑то хорошо. Не надо говорить никому про свои деньги. Копейка, она‑от не только счет любит, но счета боится.
Костылев молчал. Скрипнула дверь, в балок ввалился Вдовин.
— Ваня, на всех парах — в столовку! Обедать. Что, дедок, пристаешь к герою?
— Огось! К герою?
— А ты думал. Эстонец во всеуслышанье заявил: Костылев — дважды герой. Если бы не он, мы с этой скважиной знаешь сколько бы проколупались? Ого, го‑го!
— А в денежном выражении это как?
— Двойная премия.
— Ого, го‑го! — восторженно, по-вдовински повторил Дедусик, а Ксенофонт рассмеялся, пощелкал пальцами:
— Не воруй, Дедусик, чужие словечки.
На трассе обычно не пьют, а в пору авралов и вовсе сухой закон. Но в обед Уно Тильк приказал выдать старенковской бригаде спирта из своего НЗ. Нарушение, конечно, но повод есть повод — не одолжи Старенков двух опытных рабочих, Уно не скоро бы с аварией совладал. Бригада у него новая, молодняк, только что прибывший из армии, — в общем, таких рано еще в пекло посылать. Хотя и Костылев для трассы тоже молодняк, но ему все-таки уже тридцать. Да и опыт кое-какой имеется за плечами.
А в столовой — обновка. В глаза бросается. Из пахучих сосновых досок бригадные умельцы сколотили новый стол, да такой, что не хуже городских, ресторанных.
Костылев провел ладонью по ласково-скользкой поверхности, ощутил под пальцами тепло дерева, еще недавно бывшего живым.
— Работка — перший сорт, — похвалил Вдовин. — Кто делал?
— А вон! Его продукция, — бригадир кивнул на дверь, где в клубах пара старательно топал ногами Дедусик.
— У-умелец, — восхитился Ксенофонт Вдовин.
— Когда захочет, Дедусик все сумеет сделать, — согласился Старенков. Взял со стола стакан компота, отпил половину, замочив бороду. — Правда, сверхурочные потребовал в табель занести, но зато и стол отгрохал на славу.
— Хоть в Москву на ВДНХ, — согласился Вдовин. — В павильон, где художественное творчество трудящихся масс показывают.
Костылев внимательно оглядывал каждого, кто появлялся в бригадной столовой, — поотвык он за эти несколько дней, поотвык, каждое лицо кажется новым. Вот ведь натура человеческая — стоило переменить обстановку, как начал забывать... Химическая реакция какая-то.
— Чего стоишь? Нечего торчать посреди столовки! Не Останкинская башня, — Старенков привел
