Изгой - Алиса Бодлер
Доктор Боулз: (вновь игнорируя колкость) Как дальше сложилась его жизнь?
Джереми: Вы знаете.
Доктор Боулз: Он убил себя сразу?
Джереми: (тяжело выдыхая) Нет. Не знаю. Я видел ряд событий, так что, скорее, нет. Он бы не успел испытать все это за один день. Да и поиски велись долго, надежда, как известно, умирает последней.
Доктор Боулз: Я бы хотела услышать, что ты можешь рассказать о Германе после пропажи его племянника».
* * *
Миссис Доусон могла более не волноваться о том, что лишится личного, проверенного годами, карателя.
Необъятное горе Германа от потери превратилось в безудержную, зверскую злость.
Теперь он убивал не по указу, а по прихоти, и совсем не заботился о чистоте и изолированности процесса. Его маленький особняк стал настоящим домом страха, наполненным криками, стенаниями и мольбами о пощаде. Кровавая жатва шла еженощно, и даже жители местной деревушки, что находилась от дома Бодрийяра-старшего на приличном расстоянии, всерьез забеспокоились.
«То место проклято… – в ужасе шептался народ между собой. – А хозяин превратился в призрака, еще не успев оказаться в могиле. Даже пробегать мимо, по пути к лесу, страшно».
Мужчина лишал себя отдыха и сна намеренно, надеясь однажды рухнуть в подвале замертво. Но смерть все не приходила за ним, а душевное здоровье ухудшалось с каждым мгновением. Даже верные братья Вуйчич тепер были изгнаны из логова обезумевшего отпрыска Николаса.
Их помощь в действительности больше не требовалась: вся кровь теперь была на руках того, кто получал от пыток истинное удовольствие.
После ухода громил никто больше не выносил тела мучеников после логического завершения чудовищного процесса. Подвал, когда-то уготовленный Валерианом для дьявольских целей, принял на себя роль последнего пристанища несчастных. Дом переполняло адское зловоние, которое, как могло показаться, попадало в каждую комнату особняка и преследовало постояльцев круглые сутки.
Мучения Германа прерывались лишь редкими эпизодами помутнения сознания, в которых он замечал маленький силуэт на территории дома или сада, слышал стук в окно или детский смех. Впадая в беспамятство, он вновь пускался в поиски, давно безрезультатно завершенные и бесполезные.
Старенькая Мари, будучи преданной делу, которому посвятила целую жизнь, дом не покидала.
«Сэр, прошу вас… – плакала она, вновь застав хозяина в бреду. – Я принесу вам лекарство и сделаю все сама. Только примите!»
Но мужчина был непоколебим. Он ждал того часа, в который расплата за всю его жалкую, никчемную жизнь, наконец, придет, и то, что управляет всеми живыми существами выше, не в силах более наблюдать за вереницей грехов Бодрийяра, уничтожит его самым жестоким способом. Облегчать ожидание кары – в его мыслях – было нечестно.
Месяцы шли, и мысли о том, чтобы оборвать это тягучее забвение собственными руками, посещали ставшего чудовищем человека все чаще. Он пробовал сделать это далеко не единожды, но каждый раз в последний миг бессовестно трусил и делал шаг назад.
Подходящее время пришло в тот день, когда особняк сына посетила мать.
Впервые с тех пор как ребенок, ставший смыслом жизни своего дяди, навсегда испарился.
О помощи бывшую хозяйку попросила Мари. И, несмотря на то что Герман не был готов к собственной исповеди, нянька решила рассказать о происходящем Ангелине самостоятельно.
– Вы должны что-то сделать, мадам… – шептала старушка на пороге. – Богом клянусь, теперь этот дом становится чистилищем. И если не верите, прошу вас, посмотрите сами.
Миссис Бодрийяр, теперь пережившая не только смерть мужа-тирана и сына, но и единственного внука, лишилась каких-либо эмоций и переживаний. И, несмотря на то что ее руками не совершалось преступлений, сама она уже давно была таким же призраком во плоти, как и ее старший ребенок.
Как только женщины прошли к кладовой, на пороге теперь главной комнаты этого дома вырос домашний монстр. Волосы мужчины теперь не представляли собой эксцентричной косматой прически, а были скомканными, давно отросшими и беспорядочно свисали вниз. Лицо его было грязным и исхудавшим до неузнаваемости. Глаза, сплошь покрасневшие и воспаленные, светились опасностью.
– Уйди, – холодно и гулко приказала ему мать.
– Зачем вы пришли? – с гортанным рыком спрашивал ее последний отпрыск.
– Я сказала тебе уйти, – повторяла Лина.
Потратив пару мгновений на то, чтобы осмотреть двух женщин, что теперь доживали свой век в рукотворном кошмаре, Герман пугающе улыбнулся:
– Ну что ж. Проходите, мама.
Пропустив родительницу вперед, мужчина дотянулся до верхней полки в кладовой, где была припрятана веревка.
Достигнув точки невозврата, он хотел, чтобы женщина стала свидетелем того, как последняя производная их с Николасом уродливого союза будет уничтожена навсегда.
* * *
«Доктор Боулз: (глухо) И что же, ты полагаешь, что мать Германа желала сыну смерти?
Джереми: (слабо) Откуда мне знать? Я не был в ее голове.
Доктор Боулз: Но в голове ее сына – был? Джереми: Я располагаю его мыслями, это верно.
Доктор Боулз: (после паузы) Джереми, ты уверен, что не хочешь мне ничего больше рассказать?
Джереми: Да.
Доктор Боулз: Моя практика показывает, что когда пациенты твоей категории говорят вслух о самоубийстве как о чем-то вполне существенном, я должна обратить на это особое внимание.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Я предполагаю, что нам потребуется изменить подход к твоей медикаментозной терапии.
Джереми: Что это значит?
Доктор Боулз: Я попрошу увеличить дозировку на полкуба, и все будет в порядке.
Джереми: (шепотом) Это шутка?
Доктор Боулз: Нет, Джереми, я предельно серьезна.
Теперь ты будешь сразу засыпать, и никакие страшные картинки не будут тебя беспокоить.
Джереми: (резко переходя на крик) Вы сами себе это кололи?! Вы знаете, что это?!
Доктор Боулз: Это антипсихотик[35]. На него – не может быть аллергических реакций. Ничего плохого не произойдет.
Джереми: (продолжая кричать) Вы не представляете, о чем говорите! Вы не понимаете!
Доктор Боулз: (неопознанный стук) Конец записи».
Я подскочил с кровати от резкого звука.
Но, вопреки моим страхам, ничего ужасного не произошло.
Это была сигнализация на машине, припаркованной где-то неподалеку.
За окном начинало светать, а в коробочке оставалась всего одна кассета.
Та, ради которой, как я предполагал, и было затеяно все это мучительное аудио-погружение от Оуэна.
Повышенный уровень чувствительности сыграл со мной злую шутку. Мои руки тряслись, голова начинала гудеть, а в желудке предательски ныло. Каждый прожитый тем парнем из не такого уж и далекого прошлого кусочек боли я мог с легкостью соотнести с собой.
В этой связи, в противовес с трагедиями Бодрийяров, ничего сверхъестественного не было. Теперь я жалел мистера О, а не Германа. И думал, сколько же
