Василий Юровских - Три жизни
— Я-то, робятушки, сроду не нападал, сроду не завоевывал. Русскую землю я оборонял!
И при этом он бережно расправлял гимнастерку с полным бантом крестов Егориев и медалей. А золотой крест — орден, врученный ему за подвиги на Шипке генералом Скобелевым, награда с груди самого полководца — нацеплял Максим редко. Только тогда, когда отправлялся в город Шадринск с ходатайством за своих земляков. Говорят, он и в гражданскую отличился — геройски партизанил, изгонял белочехов и колчаковцев.
…А где, где лежат прадед, дед Алексей и отец Василий, где покой его матушки Лукии Григорьевны? Вот он, островок его родни возле берез-тройни и куста черемухи…
Большая синица подлетела на березы, проворно покрутилась по веткам, заглянула в морщины коры, чего-то склюнула и негромко спела Алексею:
— Стынь, стынь, тар-ра-рах!..
Чистая она в лесу, щечки вон какие белые! А в городе за зиму прокоптится до того, что от воробья не отличишь. Как-то сынишка его Вовка изловил синицу и заликовал: новый де вид птицы открыл для науки! Пока сидел в школе на уроках, сестричка Зина вымыла птаху, и оказалась она самой обыкновенной большой синицей, а по-деревенски жуланчиком. Слез-то было у Вовки — еле уговорили-успокоили. Посмеялись с женой Ниной, а ночью Алексею не по себе стало. Не только сынишка, а ведь и он сам не помнит, когда видел синицу в лесу…
И вот выбрался-таки Алексей сюда, где веками жили его предки, кормили себя и Русь, отстаивали ее от супостатов и мечтали о лучшей доле. Такой ли, как нынче, виделась она им, но во всяком случае только свободной и светлой…
Простоволосым покинул Алексей рощу, а напоследок оглянулся на покой земляков и родных, прошептал:
— Вы уж того, не гневайтесь, родимые, на нас, грешных… Мы то помним, помним вас! Не будь бы вас — на ком бы земля наша держалась, чего бы мы без вас значили!
Засвежела лыжня к трем тополям на взгорке — через снежные заструги на жнивье, через пустую поскотину. И остановилась, споткнулась она на уклоне к речке. По бурьяну из репья, конопли и крапивы обозревал Алексей свою деревеньку. Враз отяжелел рюкзак с гостинцами, никому здесь ненужными. Всем, чем нагрузила его жена, некого угощать. Ни колбаса, ни сыр, ни конфеты, ни печенье — ничего не надо пустырю на месте деревни.
Нет Морозовой и никогда больше не будет. Вон полынь и та стала переводиться, лишь репейник и крапива с лебедой пока напоминают случайным проезжим, что тут когда-то жили люди. Слыхал Алексей: после исчезновения Морозовой в соседнее село не прибыло ни одной семьей из морозовлян. Все разъехались по городам, да так далеко, что и кладбище предков забыли. И хранит погост от распашки не закон, а березовая роща. Законы блюдут люди с корнями в земле, а не современные кочевники-руководители. Видал из автобуса давеча Алексей, как обкорнали песковцы свои увалы, выдрали-выкорчевали все черемуховые колки в полях, свели ради клочков пахоты не только красоту, а и память.
Осторожно, чтобы не засорить глаза репьем, Алексей пошел по дикороснику. В снегу что-то нарушилось, он глухо охнул, к утробный стон прокатился далеко и стих где-то за бурьяном. Да… Мала, кажется, деревенька, сто с лишним дворов раньше насчитывалось, но дружно жили предки, по-теплому, плотно селились они. Земли жалели? Да нет же! Вон поскотины на пять сел бы хватило, а сколько простора берегами Крутишки…
Локоть к локтю жили морозовляне.
Алексей раздвигал толстые дудки репейника, собирал на ватную куртку шишобарки. Осилил одни заросли, пошла конопля — жаль, давно она семечки растрясла, и воробьи повыклевали. А как захотелось Алексею втянуть в себя хмелевый дух конопли, куснуть зернышек и ощутить во рту горчинку.
Сухая конопля, а с чего-то напахнула она теплом, и сразу вспомнилось, как играли в ней, делали тайные шалаши и таскали туда морковь, огурцы и мак. До чего же покойно и сладко было Алешке в коноплянике! А в голодные годы стряпала матушка лепешки из толченых семечек — вкуснее их с молоком, кажется, ничего на свете нету! В добрые годы гороховый кисель ели с постным маслом из конопли…
Размял Алексей пальцами вершинку конопли — не пахнет. Летом надо приехать, обязательно приехать! Или весной, когда зазеленеют и расцветут родные кустики сирени и черемухи. А растерялся было он зря: вон ключик в зеленовато-желтой оправе наледи. Зачерпнул пригоршни — зубы заныли, а он все пил и пил, капли стекали и леденели на валенках и брюках.
Из ложбинки до заулка, где стоял отцовский дом, рукой подать. Чуть правее жили дедушка с бабушкой. Лыжа уперлась во что-то твердое, Алексей живо наклонился и разгреб снег. Пень… Уцелел пень тополины за избой! «Наш, наш!» — чуть не закричал он. Поднимался тополь высоко над крышей и упирался, казалось, в самое небо. На нем Алешка нашел однажды проволочную петлю, вросшую глубоко в ствол дерева Отец долго вспоминал, когда он хотел изловить зайца у тополинки. Забыл ее снять, да так и осталась петля, и очутилась эвон на какой вышине!
Любили тополя в Морозовой, густо росло их по деревне, и видны были из соседнего села, где учился Алешка в семилетке. Вроде бы совсем близко до деревни, если смотреть по тополям, но на самом деле три километра волок. Бежит он домой, а юровские ребята дразнят:
— Морозовлята, ознобленные!
Или частушку обидную споют:
— Морозова на яме,Огорожена соплями!
Охота им задеть Алешку, а он будто и не слышит, смеется и топает да топает домой. Пусть поносят деревню, чего они понимают! Для него-то красивее Морозовой нет и не будет на всем белом свете!
…Смел снег с пенька Алексей и не успел еще что-нибудь вспомнить, как заспорили на репейнике и конопле воробьишки, тараторят:
— Чем почем? Чем почем?
— Почем в Ключах глубяны чашечка! — отозвался весело он, и снова на него повеяло жильем, деревней. Ишь, сколько лет нет Морозовой, а воробьи не покидают ее, не то что голуби и галки. Где вот только они воробьят выводят и зимние ночи коротают?
Снял Алексей рюкзак, положил на пень теплые рукавицы и сел. Не здесь бы ему гостить, а на лавке за столом в родной избе. Да чашку бы штей горячих, да калач с пода!..
— Эко чего захотел! — одернул себя он и достал еду, термос с кофе. Пора перекусить, заодно помянуть родню и земляков, отметить свое пятидесятилетие. Не было в деревне и у них в роду пьяниц, по большим праздникам только угощались, и кофе горячий — теперь самый подходящий напиток.
Пока ел и, зажмурившись, вспоминал, какой была деревня до войны, не заметил наступления вечера. Солнце ушло за песковские глухие леса Талы, запад позеленел, и таинственно потемнели вокруг него заросли. Не заметил он, как куда-то запропали воробьи. Галдели, галдели и враз исчезли.
