Василий Юровских - Три жизни
Каким-то странным чутьем угадал Алексей на дорогу и пошел лесами медленно, до ломоты в глазах всматривался в каждое дерево, каждый куст боярки и черемухи. Эвон одинокая коряжистая береза распустила, свесила ветви, будто бы матушка после бани расчесала свои волосы костяным гребнем. Вот расклонится, закинет их за плечи, да так ясно-ласково засинеют ее глаза! И, как в детстве когда-то, нараспев расскажет про старшего сына Ваньшу:
— За вечорки-то ране хозяйке дома парни платили, кто чем. Ну и выпал черед Ваньше плату нести. Выждал он, когда отец-то ушел париться, и шасть в амбар. Нагреб хлебца — и к Лизавете Овдошонковой, где посиделки должны быть. А как сели мы всей семьей чаевничать вокруг самовара, Ваньша и спой за столом:
— Тятька в баньке парился,Я в амбаре шарился.Тятька голову чесал,Я мешочек нагребал.Тятька чашку чая пил,Я мешочек утащил…
Складно и ладно вышло у Ваньши. И сам-то, наш отец, в духе был. Похохотали мы, и все добром кончилось. А то бы ему за самовольство ремнем попало.
…Сколько же, сколько лет ей, березе? Коли с матушкой сравнил, то сколько? Ну, пожалуй, за полсотни или столько, сколько сегодня исполнилось ему, Алексею. Вот не случись береза-ровесница, и когда бы он вспомнил про свой день рождения!
Ленточкой засветлел частый березнячок вдоль бугра. С войны он зарос, пустошку облюбовал, пока не пахали здесь полоски среди лесов. А потом, когда руки дошли у морозовлян, густяком затянули березы землю. «Понятно, пожалели их земляки, и правильно! Лесов у нас и так не больно много», — отметил Алексей.
К самой дороге с обеих сторон подступила расколючая боярка, она как бы усмехалась над конными и пешими: «А ну, продерись-ка! Ежели сумеете — быть вам тутошними жителями!» Помнит Алексей: когда сено возили — всегда обдирала возы боярка. Вроде бы, затыкали кусты свои дыры пучками растового сенца, чтоб не сквозили боярку ветры, не донимала ее стужа. И тут в проходе всегда пахло лесными еланями, веселило сенокосом. Даже когда зайцы начисто съедали подкорм — дух летний долго не выветривался возле боярки. Теперь, наверное, забыли сюда беляки тропки зимние?
— Бегают, навещают косоглазые! — вырвалось у Алексея. Он приостановился и подивился живучей привычке зайцев. Сколько же поколений сменило друг друга, а вот неистребима память даже у беляков — тропа ихних предков.
В ложке, покуда веснами скатываются с увалов талые воды в Крутишку, должна стоять красноталина, чуть выше — куст черемухи. Под красноталиной в тени был копанец-колодчик, тут в покос устраивали морозовляне свой стан. Собирались сюда пообедать, в холодке полежать и окатиться водой из копанца. Холостежь баловалась, а пожилые отдыхали и о житье-бытье вели речь, прикидывали виды на урожай. Рожь ли, пшеница ли — так и катилась, катилась волнами по увалам к речке!
Ага, все еще кустится красноталина, а черемуха захирела, сухостойнику черно, и очень уж низкая она из сугробов. Чего же матушка обмерла, когда Алешка сорвался с черемшины? Тут и ребятенку не зашибиться, а ему тогда лет десять было. Разорвал он рубаху из маминого сарафана, брюхо чуть не распорол о старый пенек-срубыш, но не заревел. Буткнулся Алешка подходяще. А рубаху жалко и сейчас. Лясина на брюхе быстро зажила, но такой рубахи больше он никогда не нашивал…
Опять задержался Алексей. Ну разве можно от детства вторично убежать? Сколько лет минуло, а ведь почти все таким же осталось. Леса на угоре на много рядов рубили — они все равно отрастают. Сорока вон над гладко-зеленым осинником крутится, «шшокчет белобока» — сказала бы матушка, и чего-то высматривает. Не ее ли прапрапрабабушку Алеха с ребятами зорили? Яичек страсть много в гнезде находили, и все на особинку длинные и рябые-рябые, совсем как нос у Миньки Голяя!
— Ну и прозвище же дали парню! — рассмеялся Алексей. — Голяй да Голяй… С чего бы? Если по одежке, так все они, морозовские парнишки, не хаживали в нарядах, а трясли ремками.
Минька… Михаил Макарович Грачев… не пришлось тебе похолостовать в костюме! В ушитой отцовской одеже ушел ты на фронт и недолго целым поносил солдатское обмундирование. Трижды пластали Миньку осколки и пули, дырявили гимнастерку, тело, штаны и сапоги. Минька… При стольких-то ранах и забыл ты, как взвыл на покосе, когда лопатил оселком литовку и нечаянно расчеркнул брюшко большого пальца на правой руке?..
Попроведал Алексей в первый же день Минькину мать Прасковью. И она без слез и всхлипа достала из сундука последнее письмо про своего сына. Алексей, не читая его, понял: нет и никогда не будет на свете дружка Миньки… А скольких еще сверстников, да и старше себя, не дождался он в своей небольшой деревеньке! Как только выдюжила она в войну, жила почти два десятилетия после нее и… сгинула в мирные дни как бесперспективная. Сперва ликвидировали колхоз «Красный пахарь», потом не захотели электрифицировать, затем «пожалели» держать школу и магазин…
Из ложка Алексей наугад выбрался увалом к старой березовой роще. Взъем не ахти какой, а заколотилось сердце и на глаза нагнало слезу. Отдышался на кромке, снял шапку и простоволосым шагнул в березы. Ни единого следа… Неужто и правда не осталось на земле морозовлян? Глянул в левый востряк рощи и приметил низко осевший черный крест, за ним еле-еле угадывались продолговатые холмики. Почудилось, уклали здесь спать ребятишек под белочистые одеялки, а не морозовские жители — люди рослые и крепкие — полегли тут на вечный покой.
Отоптал Алексей снег вокруг креста, обмахнул поперечинку и долго стоял над безымянной могилой. Кто же из земляков лежит тут? Может быть, дед Максим Вояка? Прозвали так отставного солдата в деревне за долгую службу. Мало кто помнил тогда, когда ушел в солдаты Максим Овчинников, чтобы служить Отечеству до самой старости. С какими только ворогами за Русь-матушку не сражался он, с кем только не сходился Максим на штыковую, рукопашную?! И сам был штыком колот, пулей дырявлен и палашом рублен… Вкось и в крест шрамы да швы багровели на нем, когда, нахлеставшись веником, вылазил дед в предбанник на свежую солому.
Задолго до начальной школы Алеша и остальные парнишки знали историю войн России с «басурманами». И как сейчас слышал твердое слово Максима Вояки:
— Я-то, робятушки, сроду не нападал, сроду не завоевывал. Русскую землю я оборонял!
И при этом он бережно расправлял гимнастерку с полным бантом крестов Егориев и медалей. А золотой крест — орден, врученный ему за подвиги на Шипке генералом Скобелевым, награда с груди самого полководца — нацеплял Максим редко. Только тогда, когда отправлялся в город Шадринск с ходатайством за своих земляков. Говорят, он и в гражданскую отличился — геройски партизанил, изгонял белочехов и колчаковцев.
