Василий Юровских - Три жизни

Знаменитый Ирбит-город — не Далматово, туда не день-два, а неделя нужна, если не больше. Да и Федьша заикнулся:

— Тять, купи рисовальной бумаги и карандашей, а то все дерево и дерево.

С легкой душой уехал Плешков, хотя думы о заброшенном заказе нет-нет да и одолевали и смущали. Не привык он, как чеботарь Василий Кудряш, тянуть время отговорками. Раз взялся, не отрывайся от начатого, а то после долго жги табак и настраивай себя на дело.

Воротился Григорий веселый, будто бы Наталья родила ему второго сына. Все купил, всего навез и жене, и девкам, и Федьше. Покупки разбирать на лавке оставил, а сам в малуху. Переступил порог и… остолбенел. Досок не было, а вместо них на длинной широкой лавке аккуратно лежали карнизные узоры. И его и не его, с птахами и зверушками посередине. И до того чисто и живо — глаз не отвести!

— Чо, тятя, испортил я поделок, а? — робко, шепотом спросил за спиной сын.

Григорий обернулся и долго, как чужого, разглядывал Федьшу. Господи! Да не русоголовый парнишка стоял перед ним с затаившимся испугом в синих глазах, а взрослый парень, мастер стоял… Шершавой ладонью Плешков провел по лицу, растер нечаянную слезу по щеке и правой рукой притянул к себе сына:

— Сынок, Федьша, неужто ты сам и сотворил диво? Да когда, когда успел-то?! Как, как мне после тебя браться за инструмент?! — твердил Григорий, не переставая дивиться на рукоделье сына. — Не смогу я лучше и красивше твоего изладить, не смогу!

— Сможешь, тятя! Ты дохнешь — дерево оживает, а мне рисовать охота. Пособлять я тебе всегда буду! — сиял и радовался Федя.

— Мать, иди, иди сюда и девок гони! — кричал Григорий из малухи.

Наталья стояла на крыльце и не сказала, а как бы пропела:

— Эх, Гриша, да разве в секрете держал Федьша свою работу! Как уснет, мы с девками в малуху любоваться. Замену себе ты, отец, вырастил!

И впервые, сколько они жили с женой, Наталья поклонилась мужу.

— Ты что, мать, что делаешь? Ты мне сына родила, за одно это тебя на руках носить надо! — бросился к жене Григорий.

…Селин заехал под предлогом «попутно завернул», а не за изделием Плешкова: знал, что тот отлучался на ярмарку и где ему успеть исполнить мудреную резьбу. Плешков сказал жене, чтобы ставила самовар, а гостя повел сразу же в малуху. Селин недоверчиво двинулся за хозяином, а как очутился у лавки — зажал пятерней сивую бороду. Молчал, переводил взгляд то на Григория, то на невиданные узоры.

— Григорий, ты что себя не бережешь! Ослепнешь при лучине. Поди, ночи напролет старался.

— Нет, Степан Максимович, я токо начал, а делал Федьша мой, — не покривил душой Плешков.

— Две цены плачу! — твердо сказал Селин. — Тебе за науку, Федьше за руки золотые. Эдакой красоты в Шадринске не видывал, а не токо по нашим деревням. Талан, талан у твово сына! Пахать да сеять любой, ежели не леньтяк, может, а это…

Селин развел руками.

— На это талан должон быть!

…Юровчане дивились не столь на домину Селина, не первый «крестовик» поставил богатый односельчанин: пешие и конные останавливались посередь улицы, и глаза разбегались на тонкую вязь резьбы по карнизам. Они «жили» зверушками и птахами, цветками, листьями, снежным кружевом-куржаком парили ниже зеленой крыши, над высокими резными наличниками окон. Дивились и вздыхали:

— Куда нам до Селина! Небось из самой Москвы привез красоту! Сказка!

— Хмы! — смеялся довольный Степан Максимович. — Из Москвы! Да Федьша Плешков изладил, у себя под носом талан не видите. Из Москвы!..

Однажды перешагнул порог малухи здешний священник. Поздоровался, сел на чурбан и полез за пазуху. Оттуда он извлек тугой лист рисовальной бумаги, положил на верстак и коротко молвил:

— Вот гляди, Григорий!

С листа на Плешкова смотрел… батюшка Алексей, словно он не отпыхивается перед ним с чурбака, а переместился на бумагу. Григорий почувствовал, как немеют ноги и руки, как подступает страх за сына. Видно, на свою седую голову вез из Ирбита бумагу и карандаши! Огневался батюшка, огневался…

Священник меж тем отдышался, оправил рясу, и пронзительные глаза потеплели:

— Где Федьша?

— Коров пасет седни.

— Слушай, Григорий, учить тебе сына надо, учить! Талант у него не для завитушек по дереву, это твое ремесло. Вон приезжий богомаз расписывал храм, всех святых изобразил, а меня живого не смог. Как пень торчал перед ним, ан не получился! Федьша твой по памяти срисовал, а каково? Матушка моя аж в слезы бросилась… Талант!

— Батюшка! — словно ношу непосильную, выдохнул Плешков. — Да где мне подняться на учебу Федьше? Сам видишь, сколько у меня сопливых в сарафанах. На чо учить-то его?

— Соберем денег миром, отправим в рисовальную школу, может, и в столицу! А листок этот я на память возьму. Подумай, Григорий.

Остаток дня просидели они с женой в малухе. Судили-рядили так и этак, Наталья и всплакнула не раз — страшно и жалко было куда-то отпускать единственного сына. Но батюшка, отец Алексей, зазря не стал бы заводить речь о Федьше, не пошел бы нароком к Плешковым. Чего ему делать у бедняков?

Федьша вечером пригнал пастушню с поскотины, а домой пришел затемно. Увидел отца с матерью в малухе и заглянул к ним:

— Чего сумерничаете?

— Дело-то, сынок, такое, — начал Григорий. — Батюшка навестил нас, баял, что учиться тебе надо. Талан у тебя. Мы тут с матерью порешили: ежели согласен — продадим лошадь и корову. Как, Федьша? — устало вздохнул Григорий.

— Нет, тятя, никуда я из Макарьевки не поеду. Вас с мамой не покину и сестренок вырастить помогу. Я чо надумал? Краска разная по дереву есть у нас? Есть! Сам ты сказывал: по Уралу в избах рисуют. Вот я и стану красить да рисовать. А там видно будет!

Первым пожелал расписать свои дома Селин.

— Печь белена, потолок на середе и над печью, а в хоромах радости нету! Как в амбаре…

Вдвоем с отцом и поехали Федьша рисовать-красить Селинские хоромы. Григорий готовил краски, а сын на глазах творил чудо. По нежно-малиновому фону расцветали-лепестились крупные цветы и птахи, на потолке подсолнухом лучилось солнышко. Не изба, а, кажется, баса-девица улыбается на луговом разноцветье, даже в морошно-ненастные дни светло и красно в доме.

— И как, как мы ране-то жили без этакой радости! — ахали макарьевцы и юровчане, а морозовляне гуртом нагрянули к Плешковым. С обидой:

— Раз мы в лесу и на яме, то нас и забыть можно? Нет, мы же с вами на одной речке Крутишке, мы одной волости и за невестами куда наезжаете? К нам, самых баских девок не жалеем для ваших робят!

— Красок нет! — сокрушался Григорий. — Одна лошаденка у меня, куда мы на ней…